Джеймс Крюс - Мой прадедушка, герои и я Страница 14

Когда я проснулся утром, в доме пахло как в кондитерской. А рано в этом году Верховная бабушка начала печь печенье к рождеству! Запах свежих анисовых коржиков щекотал мне нос, и я тут же вскочил, надеясь попробовать их уже за завтраком.

И не обманулся. Кроме какао с бутербродами, мы с прадедушкой получили ещё и коржики и теперь уплетали их, весело похрустывая.

Но долго блаженствовать нам не пришлось — наш завтрак был прерван появлением врача. Когда я его увидел, сердце у меня опять тревожно забилось. Однако на этот раз он недолго занимался прадедушкой. Как выяснилось, он пришел главным образом из-за моей пятки. Осмотрев ее, он тут же велел Верховной бабушке приготовить горячую мыльную воду.

Я подержал ногу в мыльной воде, и кожа на пятке размягчилась. После этого врач произвел на кухне небольшую операцию. Он вскрыл нарыв, сделав надрез в виде звёздочки, и выдавил из него гной. Потом густо смазал рану какой-то черной мазью и перебинтовал мне ногу.

— Так, — сказал он затем бодрым голосом, — теперь вся дрянь вышла, пусть только рана подживет. Приляг на часок, Малый.

Прадедушка, наблюдавший за этой процедурой, сидя на скамейке в углу кухни, посоветовал мне лечь на диван в столовой и полистать какой-нибудь из альбомов, привезенных нашими моряками, — в доме они лежали целыми штабелями.

— А я поплетусь потихонку наверх, Малый, — добавил он. — Когда боль пройдёт, приходи и ты. А пока отдохни.

Я без возражений последовал его совету, потому что в пятке моей стучало, тянуло и дергало — казалось, всем моим телом верховодит пятка. Даже мысли мои словно засасывала боль в пятке. Я был рад, когда смог наконец улечься на диван, взгромоздив забинтованную ногу на четыре подушки.

К счастью, боль не вечна. Уже полчаса спустя мои мысли вырвались из плена и полетели в широкий мир навстречу гранитным и мраморным королям, полководцам, изобретателям и другим прославившимся людям: я рассматривал альбом, привезенный нашими моряками из последнего рейса. Он назывался «Знаменитые памятники мира». В этом альбоме было больше двухсот фотографий, и под каждой подробно объяснялось, кому поставлен памятник и почему эта личность увековечена в мраморе или в бронзе.

Среди всех этих знаменитостей больше всего мне понравилась одна маленькая девочка, которой поставили памятник на площади городка Хартестольта. Прочитав её историю, я решил даже посвятить ей балладу. И так как вокруг фотографий было много свободного места, стал записывать её тут же, на полях альбома.

Закончив балладу, я настолько воспрянул духом, что, поднявшись с дивана, стал взбираться с альбомом под мышкой — шаг за шагом, ступенька за ступенькой — по лестнице на чердак.

К счастью, Верховная бабушка услыхала мои шаги, только когда я был уже почти наверху. Она крикнула мне вдогонку:

— Ты что, решил заработать новый нарыв? Не можешь послушать совета взрослых? Лежать, сказал доктор! От-ды-хать! А не лазить по крышам!

— Я там сразу лягу, Верховная бабушка! — крикнул я сверху. — Прадедушка за мной последит.

— Он и за собой-то последить не может! — раздалось снизу. — Не слушайся, не слушайся! Вот увидишь, чем это кончится!

Внизу хлопнула дверь, а другая дверь, на чердаке, открылась. Из неё выглянул прадедушка и спросил:

— Что это она там громыхает?

— Говорит, чтобы я лежал, а не лазил по крышам.

— И совершенно права, Малый! Ну-ка ложись! А я тебе что-нибудь почитаю для развлечения.

В этот день опять была вытоплена моя каморка. Верховная бабушка, верная своим принципам, каждый день протапливала для нас, поэтов, другую комнату — то с окном на север, то с окном на юг.

В северной комнате было достаточно подушек, чтобы взгромоздить на них ногу. Вскоре я уже снова лежал, как прописал мне врач, и рассказывал прадедушке, что сочинил балладу про девочку, которой поставили памятник в Хартестольте.

— Знаешь, сколько тут ненаписанных баллад, прадедушка? — сказал я, показывая ему альбом. — Ведь здесь, наверное, множество героев!

— Вполне вероятно, Малый, — ответил прадедушка. — Может, мы и займемся завтра сочинением баллад про памятники. Это наверняка и весело, и может кое-чему научить. Только не так-то это просто — не думаю, что они сами так и посыплются из альбома. Во всяком случае, я хочу сперва немного его полистать. Припаси-ка свою балладу на завтра, а сейчас послушай еще одну балладу про Геракла. Или, может, у тебя еще сильно нога болит?

— Нет, прадедушка, только тикает, как старые часы с маятником.

— Это от мази, Малый. Хороший знак! Ну, надеюсь, Геракл отвлечет тебя от тиканья в пятке.

Говоря это, он уже перелистывал тетрадку в черной клеенчатой обложке.

— Вот он, подвиг, который я хотел тебе прочесть, — сказал он и поправил очки.

Геракл был смел и полон силИ, как гласит преданье,Геройский подвиг совершил,Великое деянье.

Когда-то Фракия былаПод властью Диомеда[10].Терпел народ немало зла,И нищету, и беды.

В конюшне царской всем на страхТам ржали кони грубо:Не пена, пламя на губах,Острей кинжалов зубы.

Царь Диомед бросал им в пастьПрохожих и проезжих,И мог во Фракии пропастьЛюбой герой заезжий.

Геракл, узнав про тот закон,Ужасно разозлился,Схватил свою дубинку онИ во дворец явился.

Герой с царя корону сшиб,А свита разбежалась —В одну минуту ни душиВ покоях не осталось.

И тут Геракл схватил царя,Как детскую игрушку,И, возмущением горя,Швырнул его в кормушку.

А через несколько часов,Придя коней проведать,Он не увидел ни усов,Ни палки Диомеда.

И огнедышащих конейКак будто подменили:Овечек сделались смирнейИ головы склонили.

Когда их в сбрую запряглиИ дали им напиться,Они послушно повезлиГеракла в колеснице.

Так доказал Геракл, храбрец,Что поздно или раноТиранству настаёт конец —Он ниспроверг тирана. 

Прадедушка захлопнул тетрадь, бросил ее на комод и задумчиво сказал:

— Собственно говоря, странно, что я одобряю этот подвиг Геракла. Ведь это убийство.

— Это убийство многих спасло от смерти, — возразил я. — Убийство тирана, по-моему, всегда хорошее дело. И всегда героический подвиг.

— Под этим я подпишусь не без оговорок, Малый. Тут надо судить всякий раз по-разному. Да и тираны бывают разные.

— Чем же они отличаются друг от друга, эти кровопийцы?

— А вот, например, временем, в которое живут. Во времена Геракла тиран был просто жесток. Он заставлял убивать всех, кто был ему не по нраву. И когда его самого в один прекрасный день убивали, все считали это заслуженной карой. Тирану покорялись потому, что он обладал властью, но каждый знал, что он не прав и несправедлив. В наши дни тираны подходят к делу более тонко. Они обеспечивают себе официальное разрешение на каждое убийство.

— Не понимаю, прадедушка, — сказал я.

— Ну вот, Малый, представь себе, скажем, тирана, который не выносит людей с веснушками. Он уже не может просто так взять да и приказать всех их уничтожить, как это делали прежние тираны. Он теперь подкупает за большие деньги профессора, чтобы тот научно доказал, что у всех людей с веснушками коварный характер. Потом из этого создают учение — учение о чистой и нечистой коже. А на основе учения издают закон о защите носителей чистой кожи. И этим законом оправдывают кровавые приговоры, которые всех подданных с веснушками передают в руки палача.

— Но ведь это подло, прадедушка! По-моему, это еще хуже, чем тиранство во времена Геракла!

— Это и в самом деле хуже, Малый. Потому что неправоту переряжают в право, а произвол — в законность. И отравляют души. Мне как раз пришла на память одна история, как тиран — правда, с ограниченной властью: он был всего лишь бургомистром — старался отравить дух города и души горожан. Вот послушай!

Старый откинулся на спинку своего кресла на колесах, а я поудобнее устроил ногу на горе подушек и стал слушать.

Яйцам живется нелегко. Их скорлупки хрупки, как счастье. Только крутые яйца могут еще кое-как противостоять ударам чайной ложки-судьбы.

Семейство Тверджелтков — эту фамилию они носили не зря — было крутым и настолько твердым, насколько могут быть твердыми крутые яйца. Они бесстрашно совершали прогулки по окрестностям, взбирались по самым крутым тропинкам и не боялись даже кататься по булыжнику в коляске без рессор, с петухом в упряжке.