Виталий Коржиков - Коготь динозавра Страница 15

Где-то за скалами ударил выстрел, другой…

— Правта, охотник он хороший. И места знает. Но вечер…

Послышался ещё удар. По скалам ещё раз, ахая, прокатилось эхо — ткнулось в горы, и всё смолкло.

А через полчаса захрустел, зашуршал щебень, раздались быстрые упругие шаги, и Бата сбросил со спины крупную тушу барана и несколько каких-то кореньев.

— Давай огонь! — сказал он.

И пока ребята собирали сухую траву и ветки саксаула, он освежевал тушу, приговаривая:

— Будет мясо, будет суп!

Что будет мясо, поняли все. Но откуда суп, когда ни кастрюль, ни мисок в машине не было?!

Бата по-пастушьи выпотрошил и вымыл бараний желудок, набил его мясом и стал один за другим, выхватывая из костра, бросать внутрь раскалённые камни. Потом опустил туда несколько очищенных корешков, завязал мешок жилкой и, закопав в горячую золу, присыпал жаром.

Между тем солнце завалилось за гору — только сизо-лиловая полоса ещё держалась на горизонте. Там, где была недавно радуга, загорелась звезда.

Издалека снова донёсся рокот, и притихший Бата вслушивался в него, как вслушивается в шум волн моряк, давно не видевший моря.

Наконец он разгрёб золу, вытащил мешок, развязал и, вдохнув вкусного пара, крикнул:

— Миски! Ложки!..

Девочки расстелили скатёрку. Генка принёс из машины посуду. Бата держал невиданную кастрюлю, а Коля разливал из неё бульон и выкладывал лучшие куски Людмиле Ивановне, Вике и Свете.

Церендорж, подогревая аппетит, ходил рядом и приговаривал: «Пкусно! Сайн!»

Над скалами, над древней долиной всё разрасталась и темнела ночь, и всё ярче и веселей становилось пламя весёлого, пахучего, шумного костра…

ЛЮДИ, КАМУШКИ, МЕТЕОРИТЫ

— Ну как, нрапится? — Церендорж доел мясо, выпил бульон и посмотрел на ребят: — Сайн?

— Сайн! — ответили ребята хором. Им было приятно ответить монгольским словом: оно было как бы сродни и костру, и юрте, и всей огромной гобийской ночи.

— Сайн! — сказал Церендорж, похлопал себя по животу и прилёг на кошму недалеко от костра, поближе к Василию Григорьевичу. Тот сидел на камне и, подбрасывая в костёр ветки саксаула, смотрел, как они начинают тлеть и наполнять воздух горьковатым ароматом.

Наискосок от него сидела Вика. Обхватив ноги и упёршись подбородком в колени, она наблюдала за Василием Григорьевичем и старалась понять, о чём он сейчас думает. Её воображение рисовало за его спиной волны и дальние города. Ей казалось, что рядом с ним стоят и могут вот-вот подсесть к костру и смуглый мальчик из Индии, который спас друга от акулы, и девочка с пулемётом на плечах, прошагавшая вместе с Фиделем через всю Кубу. Словно бы их отделяло от неё только пламя костра…

— Ну что, споём? — спросила вдруг Людмила Ивановна.

Все промолчали, а Светка удивилась:

— Зачем? И так хорошо… — и посмотрела на зыбкую от костра юрту, на яркие звёзды, плывущие над вершинами гор.

— Хорошо. — произнёс Церендорж, совсем уже по-другому, умиротворённо, мечтательно и положил под голову руки. — Есть степь, есть звёзды. Хорошо. С ними никогда не бывает одиноко. Ты на них смотришь, говоришь, они на тебя смотрят, говорят, посылают сигнал…

— Посылали! — уточнил Генка.

— Почему посылали? Вот смотри — горят. — Церендорж показал вверх.

Прямо над головой по хребтам гор начинало свой путь прекрасное созвездие: на охоту выходил звёздный охотник Орион, и звёзды — его пояс, палица, меч — сияли волнующим бессмертным светом.

— Горят или горели, мы не знаем, — сказал Генка, — потому что свет вон от той звезды, от Бетельгейзе, идёт до нас шестьсот лет! И лучу, который мы сейчас видим, шестьсот лет. Но это что! Есть лучи, которые начали полёт, когда по земле ходили динозавры!

— Как ти это считаешь? — пожала плечами Светка.

— Компьютером! — Генка хлопнул себя по лбу, а Светка вздохнула:

— Так зачем тогда посилать друг другу сигналы? Всё равно никто никогда ответ не получит. — Светка присела на корточки, похлопала по земле ладошкой и с горечью сказала: — Вот тут один на другом лежат миллионы лет. И динозаври, и стада, и люди… Миллионы поколений. Их следы ушли, и наши следы тоже уйдут. — Светка даже представила себе, как уходят следы от Генкиных сандалий, Колиных кед, остроносых туфель Людмилы Ивановны. — Зачем жизнь такая короткая? — спросила вдруг она и посмотрела на Василия Григорьевича. — Даже если кто-то там наверху есть, всё равно узнать не успеешь. Зачем тогда жить? Даже горы — были такие, а теперь вот они — пыль!

Горы стояли, будто прислушивались к разговору, который вели люди у маленького огонька, у самых их ног. Они, наверное, уже тысячи раз слышали такие слова — о жизни, о себе — и в самом деле давно начали рассыпаться. Но им тоже интересен был этот разговор.

— Ну, завела! — сказала Людмила Ивановна, вытягивая ноги после трудного похода, и засмеялась.

Василий Григорьевич внимательно посмотрел на Светку и задумался. Его и самого часто мучил этот вопрос: «Неужели ничего не будет и меня не будет? Зачем же тогда всё?»

Тревожил и в детстве, когда он смотрел на вечернее небо, и потом в долгие морские вахты, когда в рубке светились зелёные циферблаты, а за иллюминаторами качались и падали в море звёзды.

Он вглядывался, бывало, в небо, и порой ему казалось, что вокруг летят сигналы с планет, которых, может быть, давным-давно не существует. И тогда он думал: «Зачем? Кому это нужно?» Но потом спорил сам с собой: «Ведь если разумные существа посылали сигналы даже миллионы лет назад, значит, они хотели сказать друг другу: «Мы — не одни, и вы — не одни! Не тоскуйте!»

И от этого небо становилось своим, весёлым.

Бывало, и он спрашивал: «Зачем жить?»

Но после того как упал однажды за борт и тонул в море, а потом погибал среди льдов и выбрался — понял, как это хорошо — жить! Чтобы нести среди звёзд вахту, чтобы приплыть к родному берегу, сойти на родную землю и увидеть, как рады твои друзья тому, что ты вернулся и поёшь с ними песню…

Вот о чём подумал Василий Григорьевич. Он повернулся к Светке и сказал:

— Нужно жить друг для друга. Чтобы было хорошо тебе и хорошо людям, с которыми вместе ты живёшь. А если сможешь, то жить так, чтобы даже потом, даже, отыскав следы твоей жизни, человек тоже захотел бы совершить что-то прекрасное и прожить как следует.

Светка прислушалась и, опустив руку в кармашек, сжала камень, подобранный утром в пустыне.

— Разве не прекрасно, что до нас жили Спартак и Джордано Бруно, Ломоносов и Пушкин?!

— Павлик Морозов и Олег Кошевой, — подхватила Людмила Ивановна.

Ребята сдвинулись ещё тесней, и только Бата вставал иногда и подбрасывал в костёр ароматный хворост.

— Это же великие люди! — сказал со вздохом Коля.

— И любой человек, — сказал Василий Григорьевич, — любой может прожить хорошо. Вот, смотри, — он вдруг потянулся к Светкиной руке и, взяв халцедон, посмотрел сквозь него на огонь, — простой камень, а держит внутри себя своё море! Вот так бы и нам сохранить всё самое дорогое. Навсегда! И по нашей жизни узнают о жизни всего поколения…

— Как по метеориту о планете! — ворвался в разговор Генка.

— Ха! — привстал вдруг Церендорж. — А п жизни много таких метеоритов и камушков. — Он улыбнулся: —Живёт какой-нибудь старичок, старый, как камушек. Ворчит. Смотришь на него, думаешь: неинтересно! Стоит, смотрит, как машины едут, как перблюды идут. А он, может, пспоминает, какие штормы его били, какие волни качали…

Вика вдруг вспомнила, что и в её доме было много старых камушков, которых она не замечала, но Светка перебила её мысль:

— Я сама, как етот камушек. Только раньше в нём был один Севан, а теперь и пустыня, и Байкал, и Гоби!

И все засмеялись.

УЛЫБКА

Горы ответили лёгким эхом и тоже рассмеялись. Они были старыми-старыми, и всё равно им хотелось жить, дышать ветром, снегом, любоваться звёздами и тысячи лет слушать разговоры людей у костра.

— Да, — сказал Василий Григорьевич, — стоит жить! И есть зачем жить. Столько интересного! Мир полон чудес. — И он подвинулся к Вике.

— Смотря где… — хмурясь, сказала она.

— Ну хотя бы здесь, в песках!

— Чудеса? — спросила Вика, ещё сопротивляясь тому, что уже начинала чувствовать и понимать сама, и сказала: — Кости, а не чудеса… — Она вдруг вспомнила уродливый пляшущий скелетик птицезавра из какого-то учебника.

— Что ты понимаешь! — возмутился Генка. — Ты найди хоть коготок какого-нибудь динозавра, так на тебя завтра вся школа, пол-Москвы будут показывать: «Вон Вика, которая нашла коготь динозавра».

— Конечно! — сказал Василий Григорьевич. — Но дело не в славе, а в чудесах. И здесь их полно. Только сумей увидеть!

Он подбросил в костёр несколько веточек саксаула — там уже перегорали угольки, — положил вдруг Вике на плечо руку и спросил: