Владислав Крапивин - Синий город на Садовой Страница 18

– Ну что ж, о н а, конечно, женщина эффектная. Детей нет, хватает времени следить за собой… – Это мама.

– Двадцать лет в роли ломовой лошади – это, выходит, личная жизнь? – папин вопрос. Ну и так далее. Что-то разладилось у них после двух десятков лет совместного существования. Но Федя не вникал. Его душа интуитивно защищалась от взрослых неурядиц. Федя прятался от них за книжками, за суетой школьных дел, за своими выдумками и заботами. Тут случилась как раз история со слоном.

Слон был размером с котенка. Он стоял на полке в универмаге. Так же как электрическая железная дорога, он был крошечный, но выглядел совершенно настоящим (хотя сделали его, очевидно, из фаянса). Живой казалась каждая складочка серой шероховато-замшевой кожи. Осмысленно блестели черные глазки. Чудилось, что слегка шевелится розовая влажная губа под задорно вскинутым хоботом. Настоящей слоновой костью светились изогнутые полумесяцами клыки. Вот-вот колыхнется и пойдет, постукивая коготками-копытцами по лакированному дереву.

Федя придумал слону имя – Буби. Иметь Буби у себя казалось ему неслыханным счастьем. А стоило-то счастье не такие уж великие деньги – двенадцать рублей. Но родители, занятые своими раздорами, тут проявили единодушие, объявив Федино желание странной блажью.

– Добро бы заводная игрушка, а то статуэтка для комода! Ты что, девчонка?

– Мало тебе железной дороги? Откуда у нас лишние деньги? Спроси отца, когда он последний раз получал премию!

После школы Федя забегал в универмаг и со страхом смотрел: там ли еще Буби? Не купил ли его кто-нибудь? О том, что таких слонов на складе множество, Федя и помыслить не мог. Буби был единственный! Родной просто! Федина душа истосковалась по слону-малютке. И однажды Федя не выдержал – безутешно разрыдался при родителях и при Борисе. Ну что же это такое?! Неужели никто не может понять, как ему нужен этот маленький живой слон! Заберите назад, продайте железную дорогу, возьмите все, что у него есть! Ну, не кормите целый месяц, чтобы сэкономить деньги… Да никакая не истерика, а просто ему пуще жизни надо, чтобы Буби жил с ним… Ну, ремнем так ремнем, пожалуйста… А потом купите Буби?..

Борис во время этого горького крика и плача потихоньку исчез. И появился под вечер, когда уже остывший от слез, но тоскующий Федя сжался в печальном уголке между тахтой и кадкой с фикусом. Борис нахмуренно и деловито сказал:

– Вот, принес тебе слона… – И стал разворачивать газетный сверток.

Федя недоверчиво подался вперед. И… чуть опять не заревел от обмана. Борькин слон походил на Буби лишь размером. Это было пластилиновое существо с ногами из березовых кругляшков, с хоботом из резиновой трубки, со стеклянными пуговицами вместо глаз… Федя глянул на это нелепое создание, потом на Бориса – даже без обиды, только с новой горечью. Борис все понял. И прошептал виновато:

– Я думал, ну хоть такой… Зато у него глаза горят… Вот… – Пуговицы засветились огоньками. – Там лампочки и батарейка.

– Дай, – вдруг со всхлипом попросил Федя. От Борькиного голоса, от взгляда что-то сдвинулось у него в душе. Как при первом знакомстве, когда Федя схватил крокодила и они с Борисом вдвоем отмахивались от толпы… Он посадил пластилинового зверя себе на колени и стал гладить правой ладонью, а левой взял Борьку за тонкое запястье. И тот сел рядом. И они долго молчали в углу за тахтой, глядя, как мигают желтые глаза маленького слона. И Федя – без отчетливых мыслей, но глубоким безошибочным пониманием – осознал, что прежнее их приятельство с Борисом было до этого вечера лишь вступлением к неразрывной дружбе.

…А слона Буби через день купили. И Федя был счастлив. Но к счастью примешивалась теперь печаль и даже виноватость перед Борискиным слоном, которого звали Фродо…

Долгое время оба слона стояли рядышком на книжной полке. Потом Фродо изрядно подтаял от весеннего солнца, а у Буби откололся хобот (его приклеили, но он опять отвалился). И слоны незаметно переселились в кладовку. Но тогда это не имело уже особого значения. Тем более, что к тому времени Борька успел спасти Федю от настоящей беды.

…Это случилось в марте, перед каникулами. Наступил наконец момент, когда отцу пришлось заявить:

– Федя, ты уже не маленький. И если так получится, что мы с мамой… ну, ты понимаешь… Если мне придется жить отдельно, с кем ты решишь поселиться?

Наконец-то до Феди дошло, что все это всерьез! И так ошарашило, что он не заревел. Помолчал и сказал тихо:

– Я… не знаю. Я подумаю…

– Подумай, малыш…

Заплакал Федя, только когда пришел к Борису.

В тот вечер Борис явился к папе и маме Кроевым. Очень серьезный, подготовленный к разговору. И предложил вот что: раз уж они, Виктор Григорьевич и Татьяна Константиновна, решили разводиться, не надо Федю рвать на части. Пусть он тогда живет у него, у Бориса. У них в доме. Они привыкли друг к другу, и места хватит…

Мама всхлипнула, приоткрыла рот. Папа остановил ее взглядом. И ответил так же серьезно:

– Мы подумаем, Боря. До завтра. Ладно?

Федя же сказал родителям, давя в себе слезы:

– А я к вам буду приходить в гости. По очереди…

Утром отец сообщил Феде, что их с мамой раздоры были делом временным. Что поделаешь, случается, мол, и со взрослыми людьми такое, жизнь – штука непростая. Но теперь они все обдумали… В общем, переезжать никому никуда не надо.

Потом уж Федя понял, что едва ли один короткий разговор с семилетним мальчишкой мог решительным образом повлиять на родителей. Наверно, оказалось многое другое. Но Борькины слова могли оказаться последней гирькой на чашке неустойчивых семейных весов…

По крайней мере, вечером папа взял Бориса за плечи, поставил перед собой и сказал тихонько:

– Спасибо тебе, Штурманок…

"Штурманок" – это от Штурмана. Такая была у Бориса фамилия. И Федя завидовал ему с детского сада: повезло же человеку иметь морское звание с рождения. Не какой-то там Кроев! И долго в голову Феде не приходило, что может быть у Борькиной фамилии какая-то другая, неприятная сторона.

Открылось это уже в третьем классе. Пришла им тогда в голову фантазия записаться в секцию самбо – чтобы, если кто полезет, уметь дать отпор по-научному. На дверях детского клуба "Факел" висело объявление о наборе в младшую группу. Тетя с красным лицом и недовольным голосом сидела у входа за столом. Она стала спрашивать – сперва у Бориса:

– Имя, фамилия?.. Школа?.. Адрес?.. Где работают родители?.. – И стала заполнять анкету.

Подошел коренастый дядька – с мускулами под спортивным костюмом, с короткой стрижкой, с полотенцем на толстой (дембильской) шее. Заглянул в анкету. Хмыкнул, сказал вполголоса тете:

– Ну, опять…

Штурман, Фурман, Авербах -Все навязло на зубах… 

Учишь их, а потом они мотают за кордон…

Борька замигал растерянно, беззащитно.

У Феди мысли перетряхнулись в голове, вспомнились речи взрослых, беседы по телику. Он взял Бориса за рукав.

– Борь, айда отсюда… – И уже через плечо выдал дембилю: – Между прочим, есть еще одна национальность, международная. Фашисты называется…

– Ах ты… – зашипел тот, срывая полотенце. – Инна Андреевна, из какой они школы?

– Между прочим, из советской, – сказал Федя.

Уже на улице Борис виновато объяснил:

– Ты не думай, что я испугался ему ответить… Я просто не знал как… Потому что папа еврей, а мама у него русская. А у моей мамы отец был молдаванин, а ее мама – украинка. Баба Оксана… А меня никогда даже не спрашивали, кто я… А тут… этот…

Федя вспомнил, что в первом классе был у них Сашка Гринберг, славный такой, смирный, а потом вдруг сказали, что он с родителями уехал в Израиль…

– Борька! – Федю тряхнуло мгновенным страхом. – А вы не уедете? Ну… туда…

– Фиг! – серьезно сказал Борис. – Папе один раз намекнули, так он мебель поломал.

Папа Штурман был огромен и рыж. Он работал бригадиром слесарей-ремонтников в автобусном парке. Там-то на собрании (как узнал Федя впоследствии) и случилась эта история. Слесари требовали сделать субботу нерабочим днем. Дирекция возражала, бригадир Штурман, в свою очередь, отстаивал интересы своего коллектива: мы, мол, как все нормальные люди, имеем право на два выходных в неделю. Тут встал какой-то вертлявый тип и начал распространяться, что надо думать о выгоде всего автохозяйства, а любовь к нерабочей субботе – это вообще дело подозрительное. Знаем, от кого идет, от какой религии. Если, говорит, очень уж кому приспичило чтить день субботний, пускай едет в известную страну…

Он не договорил. Кулак папы Штурмана, похожий на веснушчатый арбуз, описал дугу и грянул о трибуну, на которой бригадир как раз находился. Верхняя доска от этого канула в трибунные недра, боковые стенки расселись, словно картонные, а передняя – с эмблемой из колеса с крылышками – дала продольную трещину. Голосом, от которого выгнулись наружу оконные стекла, папа Штурман пообещал: