Ольга Гурьян - Марион и косой король Страница 21

По мере того как она приближалась к дому «Трех королей», сердце билось все сильнее. А вдруг ее не узнают, примут за нищенку, вынесут ей корку хлеба или просто прогонят? Но нет, наверно, уже все им известно и про нее и про Марго. Марго, бедная Марго! Наверно, теперь примут Марион с распростертыми объятиями, помоют ее горячей водой, дадут ей чистое платье и сочувственно будут расспрашивать об всем, что ей пришлось пережить.

Подбадривая себя этими мыслями, она шла все скорей и наконец побежала и вдруг как вкопанная остановилась.

Что это?

Да, дом был тот самый, и соседние дома стояли, как были, но над дверью лавки висела новая вывеска, яркая и блестящая. Да, три восточных короля, но совсем незнакомые. И у молодого короля было розовое и белое глупое лицо и обыкновенные голубые глаза, а два других тоже совсем непохожие. Что случилось?

Марион нерешительно подняла дверной молоток и постучала.

Дверь отворилась, оттуда выбежал Курто и, виляя куцым хвостом, бросился к Марион, пытаясь подскочить и лизнуть ее в нос. Но за ним стояла незнакомая старая женщина, с лицом презрительным и жестким.

Едва разжимая узкие губы, она проговорила:

— Проходи, проходи, много вас здесь шляется.

Уже хотела она захлопнуть дверь, когда Марион протянула руку, схватила ее за платье и спросила:

— Госпожа Кюгра? Она знает меня.

Старуха неодобрительно осмотрела ее с ног до головы, неприятно усмехнулась, пробормотала:

— Знает? С нее станется. Подожди здесь, я спрошу, — и скрылась за дверью.

Марион осталась на улице, не зная, ждать ли или лучше сразу уйти.

Но дверь снова отворилась, и из нее вышла супруга бакалейщика. Ах, уже не супруга — во вдовьем темпом платье и покрывале, похудевшая, бледная. Как изменилась!

— Боже мой, неужели это ты, Марион? — воскликнула она и заплакала.

И Марион, глядя на нее, тоже заплакала, и так они стояли друг против друга. Наконец госпожа Кюгра проговорила:

— Что же теперь делать? Заходи! Только не сюда, не в комнаты. Гротэтю может рассердиться. Лучше пройдем на кухню.

В кухне она села на табурет и, похлопав рукой по скамье, пригласила Марион тоже присесть, а старуха стояла за их спиной, кривя рот и скрестив руки на тощей груди.

— Гротэтю такой добрый, — заговорила госпожа Кюгра, и слезы опять навернулись у нее на глаза. — Но ты ведь ничего не знаешь, какое у нас несчастье. Боже мой, прямо не знаю, с чего начинать. Все это случилось из-за вывески.

— Как? — невольно спросила Марион.

— Так и случилось. Утром выходит мой супруг и видит — такой ужас и самая дурная примета! — видит, что наша вывеска ночью исчезла. Одни крючья торчат, а трех королей нет. Уж после мы узнали, что вывеску унесли студенты, а зачем она им могла понадобиться, ума не приложу. И Клод Бекэгю даже нашел обломки на соседней улице. Но тогда мы, конечно, ничего еще не знали, и мой супруг, как увидел пустые крючья, так взволновался, забыл сохранять свое здоровье, и ему стало плохо, и пришлось уложить его в постель. И я ничего не жалела и позвала самых лучших докторов, и, пока они не пришли, послала Бекэгю в аптеку «Ступка и пестик», и велела ему купить все-все, что только там найдется, и эликсир бессмертия, и какие только есть панацеи. И не успел он еще вернуться, как уже пришли доктора, и один доктор хотел пустить моему супругу кровь, а другой возразил, что день для кровопускания неблагоприятный. В календаре сказано, в какие дни можно пускать кровь, а когда нельзя. И вместо этого они поставили ему клистир, и он только разок вскрикнул и скончался. А тут прибежал Бекэгю и принес эликсир, но уже было поздно. Ах, Марион, ты представляешь себе, что со мной было, и я совершенно не знала, что мне делать! Но Гротэтю такой добрый. Он сказал, что мне не нужно ни о чем беспокоиться и что он согласен из уважения ко мне сам взять нашу торговлю, потому что он хорошо разбирается в бакалейных товарах, а другие торговцы могут меня обмануть. И он сказал, что будет давать мне деньги, сколько мне понадобится, потому что это ведь мои деньги, остались мне от мужа. Но только придется сократить расходы, и для этого он рассчитал Бекэгю, а он такой хороший старик и служил еще у моего отца, когда я была еще девочкой, а теперь ему пришлось уйти. А потом вдруг Марго пошла на рынок и не вернулась, и я просто не знала, что мне делать. И Гротэтю хотел выгнать Курто, потому что его ведь надо кормить и это тоже расход. Но я стала на колени и умоляла его оставить мне собачку, потому что мне так тоскливо. А Гротэтю говорит: «Это но мои деньги, а ваши. Бы в полном праве поступать, как вам заблагорассудится. Но если вы будете их швырять на корм собачонке, вам самой скоро будет нечего есть».

Я понимаю, что он ведь это говорит не из корысти, а потому, что заботится обо мне, раз уж я теперь вдова и ничего в торговле не понимаю. Подумай только, Марион! Ведь он взял на себя все хлопоты по лавке и все расчеты, и почем ливр мускатного орешка, и я, как подумаю об этом, у меня голова кружится, будто волчок—ж-ж-ж! Я ему так благодарна за его доброту, и я понимаю, что должна его слушать для своей же пользы.

Но меня будто кинжалом в грудь ударили, когда он говорит: «Нравится вам или нет, а собачонку придется вышвырнуть за дверь». Я так ужасно плакала, что он пожалел меня, и наконец согласился оставить Курто, и, чтобы мне самой не хлопотать по хозяйству, нанял мне новую служанку, вот эту добрую женщину, матушку Перрину. Она очень бережливая и следит за порядком и чтобы я не тратила лишнего. И я очень боюсь, что вдруг деньги кончатся и Гротэтю поместит меня во Вдовий дом на улице Храмовников. Ах, Марион, я один раз ходила туда, навещала одну знакомую, и там очень плохо. Дом—совершенная развалина. Пол осел и гнется, и даже ступеньки на лестнице все прогнили. Ступишь на них — и вдруг нога провалится и можно упасть и сломать себе шею. И, боже мой, Марион, если бы ты знала, как я рада тебя видеть, но я не могу тебя оставить, потому что Гротэтю ни за что не согласится взять вторую служанку. Но ты, наверно, хочешь кушать? Чем мне тебя угостить? Матушка Перрина, что у нас есть вкусное?

— Ни вкусное, ни невкусное, — сказала старуха. — Что осталось от обеда, пойдет к ужину. А если вы вздумаете кормить всяких нищенок, господин Гротэтю будет недоволен.

— Да, да, — поспешно согласилась хозяйка. — Он такой добрый, по не любит лишние расходы.

— Я пойду, — сказала Марион и встала.

— Куда же ты торопишься? Мы совсем не успели ни о чем поговорить. Посиди еще немножко.

— И нечего ей тут рассиживаться, — вмешалась Перрина. — Только пачкает своим грязным платьем мою скамейку. И еще, того гляди, утащит что-нибудь. Сразу видать тюремную птичку.

— Боже мой, что ты говоришь! — воскликнула хозяйка. — Марион, Марион, не слушай ее, вернись!

Но Марион уже ушла и закрыла за собой входную дверь.

Глава шестая БЕЗДОМНАЯ

Идти ей было некуда, и поэтому она шла и шла, то вперед, то возвращаясь, а не то бессмысленно кружилась по какому-нибудь глухому тупичку. Шла, шла, не могла остановиться.

Сперва она долго плакала, но не до того ей было, чтобы утереть глаза и нос. Потом слезы кончились, и она рассеянно подумала, что теперь источник слез навсегда высох и ей уже никогда не заплакать, сколько ни старайся.

Ей немного хотелось есть, но не очень, просто что-то сосало под сердцем. Но она ведь подарила свой кошелек, и пи одной монетки у нее не было.

Как всегда, внезапно погасли огни, и в темноте она споткнулась о широкую ступень какой-то церкви. Тут она почувствовала, что смертельно устала, опустилась на ступени, прислонилась к стене и закрыла глаза.

Ей некуда было идти. Смутно вспомнилось, что кто-то когда-то сказал ей: «Когда тебе некуда будет идти…»

Как это было? «Когда тебе некуда будет идти, повтори, запомни, пойдешь на улицу…» На какую улицу? О глупая, она не повторяла, она забыла. «Дом под вывеской…» — какая вывеска?

«Сосновая шишка»? Нет, это гостиница. «Белая лошадь»? «Кошка, которая смеется»? Нет, это мастерская мастера Ришара, который сшил ей пелерину с капюшоном. К тому же эта мастерская давно закрыта. «Три лица», «Три селедки», «Три герба»? «Не помню, не помню, не повторяла и забыла».

Но неважно, какая вывеска, если вспомнить улицу. «Но и улиц так бесконечно много. Не помню. Идти некуда».

Было так темно и тихо, и она так устала, что голова сама упала на колени, и Марион заснула.

И, как иногда бывает во сне, она вдруг услышала громкий голос. Как будто даже не извне, не сверху, а где-то внутри ее головы кто-то ясно произнес слова. Как будто даже не уши слышали, а память извлекла их из далекой глубины и напомнила: «Когда тебе некуда будет идти, на улице Арфы, прислоненная к Старой стене Филиппа Августа, лавка под вывеской «Кот в кафтане». Женщину зовут Тессина».