Илья Туричин - Братья Страница 22

Гертруда Иоганновна улыбалась в ответ неуверенно.

– Никто не приходил?

Голос тоже неуверенный, слабый, будто болит горло.

– Нет, мама. Никто.

Она и не ждала никого. Ей никто не нужен. Никто и ничто. Только покой, вот так лежать, не думать… Нет, неправда. Она ждет Флича. Она ничего не знает о нем. Ей никто ничего не говорит, а она боится спросить.

Через несколько дней Гертруда Иоганновна поднялась с постели, но все еще чувствовала предательскую слабость. Она рада была, что никто ее не тревожил, служба безопасности оставила в покое. Несколько раз по телефону звонил Витенберг. Вежливо справлялся о ее здоровье, спрашивал, не надо ли чего? Предлагал прислать врача. Она объясняла ему, что не больна и врач не нужен. Она просто устала и перенервничала. Такое несчастье! Каждый раз ее подмывало спросить, что с Фличем и Федоровичем? Но она не решалась. Вот если бы начали восстанавливать разрушенный ресторан, она бы спросила, где ее артисты. Ведь надо репетировать. Два оркестранта лежали в госпитале, остальные вернулись в свои части. Собрать их просто. Танцовщиц отправили в Гамбург после долгих допросов.

Мысль о восстановлении ресторана связалась с мыслью о возможности вызволить Флича и Федоровича и стала навязчивой.

Гертруда Иоганновна ходила по гостинице с блокнотом в руке, высматривала, где что повреждено. Ее сопровождал Петр. Он ни за что не хотел отпускать маму одну, даже в коридор. И брал с собой Киндера на поводке. Уж они с Киндером защитят ее в случае надобности. Жаль, пистолета нету!

Постояльцы смотрели на маленькую бледную женщину и идущих рядом долговязого паренька и серую лохматую собаку с почтительным удивлением. Кто не видел раньше хозяйку гостиницы, знал о ней понаслышке. Офицеры лихо козыряли, штатские кланялись. Она снисходительно и строго кивала в ответ.

Постепенно к ней возвращалось спокойствие, а с ним и способность трезво размышлять.

Она обошла верхние этажи. Потом спустилась вниз, на кухню. Шанце показал ей дырку в потолке, прикрытую сверху досками, горку известки и битой посуды во дворе. Возле двери посудомоечной стояла Злата. Девочка показалась Гертруде Иоганновне похудевшей и измученной. В синих глазах таилась печаль.

Гертруда Иоганновна остановилась возле нее.

– Ты здорова?

– Да, фрау.

– Много работы?

– Нет, фрау.

Шанце улыбнулся.

– Она есть… ростот в наверх…

– Растет, - поправил Петр.

– Растет, - повторил Шанце.

Гертруда Иоганновна рассмеялась.

– Расти, синеглазка.

Злату допросили на следующий день после взрыва. Девочка оказалась напуганной и тупой, ничего не знала, ничего не понимала, и ее отпустили. Пусть себе моет посуду!

Накануне к ней пришел Василь Ржавый, привел маленькую Катерину.

– Такое дело, Крольчиха. Ухожу я. В лес.

– Зачем в ле-ес? - протянула Катерина капризно. - И я хочу в ле-ес.

– Дрова запасать, - сказал Василь, присев перед девочкой на корточки. - А дрова большие, целые деревья. Упадет, тебя придавить может. Нельзя тебе в лес. Ты вот со Златой побудешь, а я скоро возвернусь. Ты ведь Злату любишь?

– Люблю-у, - Катерина потянулась к Злате.

Та подняла девочку.

– Ох и тяжелая ты стала! Пойдем, я тебя уложу.

– Погоди, Злата. Времени нет, - остановил ее Василь.

Злата догадалась, что он хочет сказать ей что-то, но не может при Катерине.

– Сходи-ка, Катюня, на кухню. Там в столе, в ящике - сухарики.

Катерина сделала большие глаза.

– Можно погрызть?

– Можно.

Девочка убежала на кухню.

– Я совсем ухожу, - сказал Василь.

– Как совсем? - удивилась Злата.

– В партизаны. Нельзя мне больше здесь оставаться. Захаренок мастерскую закрыл. Взорвали мы твой ресторан.

– Взорвали?

– А ты думала! Вот Катьку некуда девать. В лес не возьмешь. Пускай у тебя побудет.

– Хорошо.

– А ты завтра иди на работу как ни в чем не бывало. Чего они тебе сделать могут?

– Хорошо.

Василь смотрел в ее удивительные синие глаза и слышал биение собственного сердца. Ему казалось: оно так стучит, что и Злата слышит. И от мысли этой деревенел. Он облизнул сухие губы:

– Катерину береги.

Внезапно глаза его потемнели, Злата увидела в них необычную твердость, исчезло шальное мальчишество, и смотрит на нее не Васька Ржавый, с которым плавала взапуски на речке, которого можно было треснуть по шее запросто, Ржавый, который ловко играл в перышки на уроках и старательно списывал домашние задания из ее тетрадки, а другой Василь Долевич, новый, которого и Ржавым не назовешь. Она не могла бы утверждать с уверенностью, что тот Васька лучше нынешнего Василя. Они оба стали неотъемлемой частью ее жизни. Рядом с ним она чувствовала себя спокойно, он был надежным, прочным. Вот уйдет в лес, к партизанам, а как же без него? Неожиданно она поймала себя на том, что ей хочется плакать. Еще чего!…

– И себя береги, - строго сказал Василь.

Они стояли и смотрели друг на друга и не знали, что сказать. Слова теснились в голове, а на язык не лезли. Может, и не нужны они, слова-то?

Злата вспомнила, как в самом начале войны в сад, где возле "пушкинской" скамейки собрались Великие Вожди, пришла Гертруда Иоганновна за близнецами. И когда они уходили, Злата поцеловала Павла и Петра. Василь тогда фыркнул: вот еще, нежности! А она сказала ему: "Ты будешь уходить, я и тебя поцелую…"

– Василь! - произнесла она внезапно осевшим голосом.

Он услышал боль, и нежность, и тревогу. Он понял ее, шагнул решительно, обнял и поцеловал теплые мягкие губы, потом глаза, которые оказались солоноватыми, и лоб, и щеки, и снова губы.

– Цалу-уются! - протяжно сказала Катерина, появившаяся в дверях с сухарем в руке.

Василь повернул к ней лицо, не отпуская Злату.

– Я тебе взаместо папы, а Злата теперь взаместо мамы. Вот побьем фашистов, вернусь, и мы поженимся. Выйдешь за меня?

– Выйду, - сквозь слезы выдавила Злата.

– Ну и хорошо.

Василь подошел к Катерине, поднял ее на руки, поцеловал в висок:

– Слушайся Злату.

Поставил девочку и пошел к двери. Обернулся, посмотрел на них обеих.

– Я провожу тебя, Василь.

– Не надо. Темь на дворе. Я пошел.

И осталась Злата со своей радостью, со своим горем и с маленькой Катериной.

Когда Гертруда Иоганновна вышла вместе с Шанце во двор, Петр задержался возле Златы.

– Как живешь, Крольчиха?

– Как все. От Павла ничего нет?

– Ничего. Но мама говорит - обживается.

– Не сможет он там, - вздохнула Злата.

– Сможет. Павка знаешь какой? Он - кремень.

– А Ржавый в лес ушел, - прошептала Злата.

– Ну да?

– Катьку мне оставил. Вернется - мы поженимся. - Она просто не могла не поделиться этой удивительной, еще не до конца понятой новостью.

Петр посмотрел на нее удивленно, хмыкнул и засмеялся.

– Ты чего? - нахмурилась Злата.

– Да так… Ничего… Мы ж с Павкой тоже хотели на тебе пожениться.

И Злата засмеялась:

– Вот дураки!

Петр не знал, огорчаться ему или радоваться этой неожиданной новости. И он и Павка были влюблены в Злату, даже разговаривали на эту тему не раз. И по-братски решали, что Злата сама выберет одного из них. Им и в голову не приходило, что она может полюбить кого-то третьего: Ржавого, или Толика-собачника, или Эдисона. Остальные особи мужеского пола в расчет не брались. И вот на тебе! Конечно, Ржавый - хороший парень. Свой. Не трус. Верный друг. А все ж обидно!

Петр посмотрел на Злату, будто впервой увидел.

– Взрослая ты совсем. Наверно, когда война, взрослеют быстрее.

– Наверно. Вон ты какой стал. Совсем мужик.

Петр, неожиданно даже для самого себя, взял Златину припухшую от бесконечной возни с горячей водой и посудой руку, склонился над ней и поцеловал.

– Будь счастлива, Крольчиха.

Со двора возвратились Гертруда Иоганновна и Шанце. Гертруда Иоганновна вздохнула.

– Ну, теперь посмотрим ресторан.

Она долго откладывала эту минуту. Ей не хватало внутренней твердости. Там погибло много ее соотечественников. Она сама готовила эту гибель, потому что они были убийцами. Были фашистами. Они строили виселицы, копали рвы-могилы, расстреливали стариков, женщин и детей. А она была матерью. Они несли смерть, и только смертью можно было остановить их. И все же она отодвигала минуту, когда войдет в зал ресторана. Она - человек, она любит жизнь. И даже смерть убийц не радовала ее. У этих, что были в ресторане, тоже семьи, тоже дети. Она жалела их, ослепленных, оглушенных военными маршами, поверивших лживым словам о собственном величии, опустившихся до презрения к инородцам. А разве русские, белорусы, узбеки хуже? Она жила среди них, как своя среди своих. Она была сестрой в их огромной семье. Разве у еврея Флича меньше благородства, чем у доктора Доппеля? Ах, Флич, Флич, дорогой друг, брат, где ты? Жив ли?… Надо разбить фашизм, надо уничтожить человеконенавистническую философию, коричневую чуму. Чтобы люди жили в мире. Чтобы никогда никакой Гитлер не посмел внушать: ты - выше соседа, у тебя особая кровь, убей его!