Дни яблок - Алексей Николаевич Гедеонов Страница 24

— От подобных выражений всё сделается только хуже, — заметила бабушка. Белка подскочила и тёмным пятном метнулась по ясеню вниз — затрещала кора, в воздух взвились пыль и листья, и зверёк куда-то делся.

— Провалилась сквозь землю, — удовлетворённо сказал я, — так ей и надо, хамке.

Бабушка развернулась и злобно кашлянула в кулак.

— Балабол, — скрипуче обронила она, — на кого ты замахнулся, клоп? Ирод.

— Вот когда вы сказали «клоп», — миролюбиво заметил я, — в чей адрес это было?

— Адрес известный, — заметила бабушка и раскурила сигаретку — порог с когтями.

Холм вздрогнул, ясень сотрясся, по-видимому, от корней до макушки, нас вновь заволокло пылью.

— Я занята! — провопило бесполое создание в чёрном, являясь пред наши очи. — Мне некогда валандаться! Он оскорбил меня! Хам!

В воздух взлетела новая порция пыли, что-то булькнуло, и тощую фигуру утянуло вверх по стволу. На нас посыпались листья.

— По-моему, она пьёт, — заметил я. Перемешиваясь с сигаретным дымом, над полянкой разносился тяжёлый, смачный дух «выхлопа». Сладковатый, чуть тёрпкий и смутно знакомый.

— Давно, — со вздохом заметила бабушка. — Что тут скажешь, неподобство. Обстановка нервозна. Но она очень привязана к месту.

— Позор! — заметил я. — Животное, оно и есть.

— На себя посотри, дятел! — проорало рыжее чучело в драной чёрной майке, являясь нам непосредственно из ясеня. Кончики «девичьих» ушей украшали ярко-рыжие меховые «кисточки».

— Слышишь, ханыжка! — отозвался я. — Заспиртуй бабочку!

«Девочка» несколько неистовым движением развернулась к дереву и было хотела провалиться в него вновь. Раздался глухой стук, звякнули цепочки.

— Мне грустно, — изрекла неподвижно и плоско валяющаяся на земле «белочка» и потёрла лоб, оставив на нём грязные полосы. — Я истомилась бегать. Тоска здесь… Да и наверху невесело.

— Такое, — примирительно сказала бабушка. — Но ты абсолютно не в себе. Дам тебе специфик…

— Вот!! — приподнялась на костлявых локтях шмара. — Вот!

И она помахала в воздухе здоровенной бутылью, в которой плескалось нечто похожее на сильно разведённый коньяк:

— Вот мой специфик, и идите отсюда. Не надо меня лечить!

— Да чтоб ты скисла, коза, — искренне пожелал я. — Кому ты нужна? Ещё лечить. Собутыльник тебя полечит, лопатой.

— И жалеть меня не стоит, — упрямо пробубнила девица и шмыгнула носом, измазанным чёрным пухом. Она жалобно глянула на бабушку и взвизгнула истерично. — День и ночь туда-сюда! И так до последних дней! Внутри одна гниль! Я скучаю по Железному лесу.

— Набудьбéнилась, — определил я, — совсем плохая. Бредит.

— Цыц! — грозно заметила бабушка.

— Он оскорбляет меня, недомерок! — взъерепенилась дева и, кряхтя, встала на предательски подгибающиеся ноги.

— Я не посмотрю на твою… твоё пссис… приссу… присун… — на то, что ты тут… Богоравная! Я скажу… я покажу. Я всё слышу!

Она вытянула руку и указала на меня трясущимся костлявым пальцем.

— Смотри, — прострекотала экс-белка. — Смотри по сторонам, Посмертный. Ты пробудишь их вскоре. Всё устроено… нечестно, и выход станет входом. Что может один, могут и другие, но вместе…

— Ты сказала всё? — негромко спросила бабушка и подняла руки. Ясень дрогнул. Небольшие тучки на небе вприпрыжку понеслись к нам, с дерева градом посыпались листья, а с неба крупинки злого снега. Алкоголица осеклась и задрала ликомордочку вверх.

— Погода портится, — надтреснуто сообщила она. — Мне пора… Жизнь моя — стремление от корней до кроны, и так до последних дней. Ик!!!

И она дёрнулась в попытке повернуться через левое плечо или упасть на землю.

— Не договорили! Будешь без стремленья, — решительно заявила бабушка, совершенно тем же тоном, каким сообщала, что всё, что находится на тарелке, должно быть съедено, абсолютно. — Ты не властна над собой! Уже говорила. Так ты слова позабудешь…

Тощая фигура застыла в нелепой позе, звенья цепочек раскалывались с тонким стоном. Шурша и звякая, украшения скатывались вниз. Бабушка похрустела пальцами.

— Хотела всего лишь пройти скорейше, — тихо и недобро сказала она. — Не без оплаты странствия. Без оскорблений. Лишь пройти, есть мус. Я бы просила и платила, ты можешь… могла помочь. Содействовать. Но такое кламство[53].

— С чего я стану это слушать, — ворчливо заметила осыпавшаяся рокерша, подёргиваясь. — Есть дела и поважнее!

И она произвела сразу три движения: отточенным жестом откупорила бутыль, вскинула её «по-горнистски» и сделала шаг в сторону сосны. Я вытянул руку — пальцы обожгло, родинка цапнула уголок рта болью.

— Смотри и ты, — глухо произнёс я. — Сказала не к месту: «Что может один, могут и другие», — пусть эти слова обернутся против твоих желаний! — И я повернул ладонь. — Слово сказано.

Тучи, заметно сгустившиеся над пожарной частью, разразились градом. Что-то треснуло, раздался визг — в обсерватории погас свет, из окошка полуподвала повалил сизый дымок.

Вообще-то я хотел вызвать ливень.

Суть метаморфини, пьяно пошатывающейся в двух шагах передо мною, оказалась древней, и великой, и страшной, несмотря на небольшой размер — жадность и движение, скрип ветвей и клёкот, шорох корней и шуршание чешуинок там, внизу, во мраке, и рёв ветров — там, в великой кроне, и голоса, голоса, голоса…

Бутылка в нервных лапках существа треснула. В жадно запрокинутый рот по-прежнему упиралось горлышко, остальная часть отпала и разлетелась в пыль и брызги. Запахло брагой. И мёдом. Град усилился.

— А-а-а-а… — горестно проорала всё более теряющая человеческий облик девица. — Нет, нет, нет! Стой!!!

Она рухнула на четвереньки и горестно впилась остренькими пальчиками в хвою, мох, землю — куда кануло янтарное зелье. Зачерпнув полные пригоршни перегноя, она, коленопреклонённая, яростно потрясла ими в нашу сторону.

— Так нечестно! — прострекотало быстро покрывающееся подшёрстком существо, — Я отвечу, скажу… отомщу! Ты поплатишься! Знай, ты упустишь первое счастье… Проклятье, такой сложный рецепт — и в землю! Так нечестно, обманщик будет обманут… — Она стала ниже ростом, сжала кулачки и потрясла ими — сначала в сторону неба, затем опустила непропорциональные ручонки вниз. — Призываю змея и птиц в св…

— Алзо, стоп. Разговор не получился, — быстро сказала бабушка, сняла берет и взмахнула им, словно отряхивая от капель. Град перестал, будто привернули кран.

— Пить — здоровью вредить, — сердито сказал я.

Огромная рыже-серая белка уставилась на меня и явно показала неприличный жест.

— Этим унижаешь только себя, — бесцветно заметила ей бабушка. — Пора что-то решить с твоим норовом. Идём, Лесик. Беседа неудачная. Не желаю тебе здравствовать, вестница. И такое скажу — не стоит пить больше, чем хочешь…

Белка метнулась по стволу вверх. Земля у нас под ногами тяжко вздрогнула, будто вздохнула. Бабушка водрузила берет на