Даниил Аль - Дорога на Стрельну Страница 25

Один из фашистов попятился на несколько шагов от дома и поднял автомат. Это уже не бой, это расстрел безоружного.

Я не выдерживаю — вскидываю винтовку, прицеливаюсь в палача. Андрей навалился на меня медведем… подмял, схватил за руки.

— Не сметь! Отставить!

Короткая очередь.

Когда я поднимаю глаза, на крыше уже никого нет.

Красноречивый предсмертный жест старшины Доценко — кулак, показанный вдогонку удравшим, как он решил, товарищам, — оказался его последней боевой заслугой. Залёгшие возле склона фашисты зашевелились. Спокойно, будто после тылового привала, поднимались они с земли во весь рост, отряхивали мундиры, поправляли снаряжение. Некоторые снимали каски и вытирали платками головы. Потом, повинуясь какой-то негромкой команде, немцы устало, нестройной толпой зашагали к дому.

Солдаты, овладевшие домом, расселись на ступеньках крыльца. Замигали зажигалки. Какой-то высокий фриц заиграл на губной гармошке бодрый марш.

Я повернулся в сторону Андрея, чтобы показать ему, что все теперь понимаю, что оценил его выдержку… Но Шведова рядом со мной не было. Он отполз за кустами вправо и вперёд, чтобы оказаться в тылу у немцев, шагавших по саду.

Фашистов было не менее полусотни, не считая тех, что торчали возле дома.

Нас было не больше двенадцати человек. Но при сложившихся обстоятельствах мы могли отомстить за смерть товарищей и дорого продать свою жизнь.

Я не ошибся. Пулемёт Андрея начал строчить справа от нас, позади гитлеровцев. Сразу же ожила и вся наша позиция. Фашисты заметались. Раздались крики, команды, стоны. Солдат с губной гармошкой не сразу сообразил, что произошло, и продолжал играть.

Гитлеровцы попадали в траву. Одни — замертво. Другие — на ходу открывая огонь.

Все вокруг заполнилось уже знакомым пересвистом пуль.

Андрей снова возле нас. Его команды, бодрые и чёткие, отгоняют мысль, что мы — горстка обречённых на гибель в этом неравном бою.

— Каждый ближнего, ближнего своего бей! — кричит он. — Дальние стрелять в темноте не могут, своих перебьют!.. Бей лежачих! Подымай гранатами! Поднявшихся коси! В каски бей! Вблизи рикошета не будет!..

Он явно в своей стихии. В голосе Андрея и азарт, и лихость.

Благодаря неожиданности нашей атаки, немцы понесли потери, не сразу сориентировались в расположении противника и в его численности. Сказалась их непривычка к ночному бою. Вскоре, однако, они пришли в себя. Можно было заметить, как ползком вновь стягиваются небольшие группы. Потом эти группы стали расползаться, стараясь охватить нас полукольцом.

А нас становится все меньше. Плотность нашего огня слабеет. Немцы настойчивей и гуще продвигаются вперёд. Мы отходим ближе друг к другу. Сколько нас теперь? Совсем мало. Если бы фашисты пошли в атаку, смяли бы вмиг. Темнота и боязнь очередного подвоха заставляют их действовать осторожно.

Передо мной метрах в десяти, чуть правее ползёт несколько фрицев. Надо их остановить, не то проползут дальше и окажутся у нас в тылу. У меня в карманах тужурки по «лимонке». Швыряю гранату в центр вражеской группы. Слышу разрыв, крики, автоматные очереди. Ствол дерева прикрывает меня от осколков близкого разрыва. Я снова слышу набегающий топот.

Фашисты бегут на меня в рост. Я выскакиваю из-за ствола. «Швырнуть „лимонку“ — и тотчас назад, за ствол!..»

Граната ещё не успевает упасть, как я спохватываюсь: не выдернул кольца! Немцы этого не знают и кидаются наземь. Подхватываю правой рукой десятизарядку. Я должен перебить или хотя бы отогнать этих фрицев. Я должен подобрать свою гранату и кинуть её так, как надо!

Ничего этого сделать я не успеваю. Страшной силы удар раскалённым прутом в грудь, под самую шею, прожигает меня насквозь и валит на спину. Как сквозь сон, слышу я короткие очереди пулемёта.

Переворачиваюсь на живот. Подымаюсь, перебирая руками по стволу дерева. Зачем? Хочу жить. Мне кажется, пока я буду стоять, я не умру. Стоя не умирают. Но стоять я не могу. Ноги сами идут по кругу. Я хочу, мне очень надо сказать «мама»… Это короткое слово выливается у меня изо рта тёплой солёной струйкой. Я подставляю ладони и ловлю в них это маленькое тёплое слово, но тут же расплёскиваю его и падаю лицом вниз. Я не знаю, что я теперь говорю, но чувствую, что какие-то горячие слова текут и текут у меня изо рта… Много слов. Они душат меня, я не могу дышать…

Кто-то переворачивает меня на спину, приподымает. Удушье сразу отхлынуло вниз. Я делаю вдох и открываю глаза. Будяков подтягивает меня к дереву и прислоняет спиной к стволу. Я пытаюсь глазами поблагодарить его, хлопаю веками. Он, видимо, понял меня.

— Ладно, ладно, не болтай!.. И не вались, не то опять захлебнёшься.

Будяков ложится возле меня и стреляет, стреляет…

Я сижу спиной к дереву и с открытыми глазами вижу удивительный сон.

Я вижу малиновое небо над Ленинградом. На фоне зарева над гребнем высоты со стороны шоссе вырастают силуэты людей в кепках и ватниках, с винтовками в руках. Я их узнаю: это рабочие ребята, устанавливавшие внизу за дорогой броневые колпаки. Они с ходу бегут в атаку, громко кричат.

Мне чудится натужный вой мотора на дороге и знакомые настойчивые сигналы… Вот оно что: это возвратилась машина Рахимбекова. Обогнув сарай, полуторка поднимается в сад. Из её кузова выпрыгивают красноармейцы, на землю спускают какие-то большие и тяжёлые предметы. Может быть, миномёты?

Бой за моей спиной становится все глуше. Кто-то трогает меня за плечо, тихонько покачивает, будит…

Вокруг стало светло: ярким факелом горит полуторка.

Я вижу возле своего лица лицо Андрея.

— Саня, — говорит он. — Саня, очнись…

На глазах Андрея слезы. Разве может такое быть? Значит, я все ещё не проснулся. До чего же нелепый сон!

— Надо держаться, Саня! Надо держаться, — говорит Андрей. — Приказа умирать не было!

Движением век я отвечаю ему: «Понял! Я понял, Андрей… Я постараюсь…»

Подходят два паренька в кепках, в ватниках, с повязками санитаров. Меня кладут на носилки. Сейчас унесут. Я сжимаю, как могу, руку Андрея и спрашиваю его глазами:

— А ты теперь куда, Андрей?

Он понимает мой вопрос.

— Туда, Саня, туда. — Шведов показывает рукой в сторону удаляющегося боя.

ЧЕЛОВЕК С ЧАСАМИ

Февраль сорок второго. Самое лютое время блокады. Часть, в которой служил старший лейтенант Капитонов, стояла под Пулковом. В тот день его отпустили домой проведать мать и сестру, от которых давно не было известий.

Капитонов шёл пешком по Международному проспекту и не узнавал Ленинград: по свету — над городом был яркий день, а по безмолвию — глубокая ночь.

Заледеневшими, безжизненными скалами стоят дома. По пустынным улицам метёт позёмка. Снегом занесены подворотни и подъезды. Кривые стёжки пересекают мостовые, тянутся по панелям. Вдоль домов медленно передвигаются редкие пешеходы. Человеческой речи не слышно. Обессилевшие люди оседают на снег и не просят о помощи. Мало у кого хватает сил поднять упавшего.

Несколько раз останавливался он возле пожаров. Дома не полыхали, а подолгу тлели и чадили, как сырые головешки. Их и не пытались гасить. Нет воды. Да и не проехать по улицам пожарным машинам.

Капитонов был потрясён увиденным. Разумом он понимал, что живы ленинградские заводы и фабрики, что на них ремонтируют танки, делают «катюши», точат снаряды и мины, шьют для фронта тёплые вещи. Он понимал, что многие люди сидят по своим квартирам, стараясь без крайней надобности не расходовать силы и не выходить на мороз. Но эта мёртвая тишина улиц, эти безжизненные дома… Капитонов не раз ловил себя на том, что идёт слишком медленно, и убыстрял шаг. Но стоило ему погрузиться в тяжкие думы о родном городе, о судьбе своих близких, его шаги снова становились медленными, будто мысли и в самом деле обладали пригибающей тяжестью.

Так и брёл он — то убыстряя шаг, то медленно. Не раз помогал подняться осевшим на снег людям. Не раз впрягался в салазки с мертвецом и тихо шёл рядом с молчаливым родственником или соседом умершего, пока тот не останавливался, чтобы отдохнуть. Тогда Капитонов шёл дальше. Ждать он не мог.

На Загородном, ближе к Владимирской площади, людей было больше. Неподалёку находился Кузнечный рынок. Теперь он стал толкучкой. Там можно было выменять какую-либо ценную вещь на кусок хлеба, на дуранду или на плитку столярного клея.

На площади, возле аптеки, кто-то тронул Капитонова за рукав.

— Товарищ старший лейтенант…

Капитонов остановился. Перед ним стоял невысокий мужчина лет сорока, в шапке-ушанке и в теплом полупальто. Мужчина смотрел на Капитонова большими глазами, то и дело переводя взгляд на вещмешок.

— Слушаю вас.

— Товарищ старший лейтенант, — быстро заговорил прохожий, — возьмите часы. Замечательная машина. Золотая… Павел Бурэ…