Дни яблок - Алексей Николаевич Гедеонов Страница 26

— Ну, ты тоже не представилась, — оскорбился я. — И нечего орать, люди кругом.

— Кому надо — знают, кто я, и кто надо — услышит про эти фокусы… — оскорблённо ответила дриада и глянула на бабушку. — Ой, — растерянно сказала она и перехватила призрак солдатика поудобнее. — А как так получилось, я не знала, что вы тут… здесь… у нас. Я б предупредила наших, мы отвели бы ветер, например, ну или оградили от шума.

— Никогда не поздно для благого намерения, — милостиво ответила бабушка и поправила беретку. — Для начала забери из мира, тего… невпокойцу.

— Не извольте беспокоиться, айн момент, — прошелестела дриада и тут же удалилась во древо вместе с брыкающимся привидением.

— Нечего спать так крепко. Царство Божие проспишь, — крикнул я вслед.

— Ценная мысль, — сказала бабушка и встала со скамейки. — Но пойдём, мой компас, чую, той плут нас зачекался.

— Я бы хотел уточнить, вы даровали мне какую способность — неживое претворять живым? — тревожно переспросил я. — Делать вид, да?

Новое знание оказалось нелёгким. Подобное часто вызывает у таких, как я, то головокружение, то приступы удушья со звоном в ушах, то обманы зрения — как правило, правдивые.

— Но я сказала тебе слово, ведь так? — спросила бабушка. — Потом дала знание. Ты можешь больше. Теперь веди, будь драгоманом.

Идти пришлось недалеко, мы вернулись туда, откуда начали.

Около входа в Артшколу, бывшую некогда Коммерческой, а ныне ставшую Театральным институтом, давешний дедок читал афишу.

— Радуйся, досточтимый, — пробурчала бабушка и кашлянула в пространство.

Словно по чьему-то сигналу, внезапно пропали все звуки. Стало слышно, как бьётся моё сердце, осыпается побелка с кариатид и засыпают клёны, предчувствуя недалёкую зиму. Я хотел что-то спросить, но слова не находились. Бабушка безмолствовала с окрестностями наровне.

— И тебе здоровья, Богоравная, — хихикнул дедок, вернув тем самым шумы и выпрямился, сбрасывая с себя личину.

Улица вокруг нас дрогнула и подёрнулась пеленой, будто между нами и остальной частью города упала штора — неплотная, тюлевая, пыльная.

— Я так понял, мне никто не рад? — поинтересовался я. — Если что — здравствуй, Гермий.

— Он у тебя всё время брюзжит, Богоравная, — улыбнулся сероглазый вестник, — и это в таком юном возрасте. Знак недобрый, найди способ умножить его радость. Есть у тебя рецепты?

Бабушка посмотрела на меня с некоторым сомнением.

— Разве трошку шафрана за уха, — проговорила она, — албо цукор ваныльный в нос. Албо сиропу на темя, ешче могу обвалять в меду…

— Давай я схожу к сёстрам, — предложил Гермий. — У них ещё осталась та настойка, на первом цвете яблони. Он станет самый весёлый колдун. Будет счастлив.

— Ненадолго, — вклинился я. — Хитрый план. А что потребуют сёстры? Твой мешок?

— Я лишь передаю вести, — выкрутился хитрец, — моя сила — в словах.

— Моя также, — сухо сказала бабушка. — Нынче я вкладываю их силу в прозбу. Единую. Мне нужно быстро перейти к известному мне месту твоим путём.

Стало тихо, пелена вокруг нас качнулась, уподобившись на краткое мгновение паутине.

— Так ты хочешь просто пройти? — неулыбчиво спросил Гермий, и серые глаза его, казалось, подёрнулись пеплом. — А что мне скажет твой ворчун?

— Я не прошу ничего для себя, — опасливо сказал я. — Но вот бабушка…

— Она могла бы… — протянул Гермий, — попросить за себя сама. Хорошенько.

Возникла небольшая, словно пропасть, пауза.

— Вы заставляете меня пребывать тут всё дольше… в почти что истинном обличии, — чуть менее насмешливо сказал Гермес. — Это невежливо. Наш разговор заканчивается здесь и сейчас.

— Я упрашивать не стану, — изрекла бабушка и яростно поправила беретку, — но запомню все твои слова и обращу их против тебя. Абсолютно независимо от того, закончил ты говорить или же ещё болтаешь.

Я восторженно приоткрыл рот — не каждый день так явно угрожают отшлёпать того, чьим ликом украшено множество поверхностей.

— Всякий ветер дует в мои паруса, — лениво отозвался Гермес, но в голосе его наметилась трещинка. — Ты вольна делать что захочешь, Богоравная.

— Люкс! — заявила бабушка и как-то помолодела, зелёные глаза её сверкнули хищно. — Слова сказаны!

— Слова услышаны, — отметился в разговоре я, — наверное, нам, бабушка, пора. Поезд-шмоезд, всё такое. Здесь недалеко, под горочку. Есть и подземные переходы, если что. Радуйся, Гермий.

На идеальном челе бога явилась крошечная морщинка, и не привыкшие долго не смеяться губы дрогнули.

— Вот ведь семейка, враги, кишкомоты, гарпии, — буркнул он. — Испроси еще раз помощь, Богоравная, требуемое будет дано. В известных пределах.

— Воспользуюсь данным тобой словом, — удовлетворённо сказала бабушка. — Когда настанет час.

— Хм, grata, rata et accepta,[57] — произнёс вестник, наконец-то улыбнувшись. И исчез.

— Слово услышано, — на всякий случай заметил я ещё раз. Чтобы свидетельствовать в договоре. В плафоне над входом в Артшколу звучно лопнула лампочка. Сразу стало слышно, как на площади звенит трамвай.

Я обнаружил у себя в кулаке затейливо сложенный листок бумаги.

— Ну, то было нескладне, — заметила бабушка, провожая глазами вихрь жёлтых листьев на том месте, где только что стоял Меркурий, — опасаюсь течений подводных. Лукавства. Звыклых бздур.

Я развернул бумажку: «г-н Кацефони, в верхнем этаже, первый номер, Пробитый Вал, лично в руки, пропуск» — значилось в ней.

— Вот то, чего вы так боялись, — радостно сообщил я, — шифровка, глупости, лукавство!

— Хм, — вполне определённо высказалась бабушка, — и близко нет. Тут, очевиште, адрес.

— И где это такое место: «лично в руки»?

Бабушка выудила из кармана футляр с очками, зловеще клацнула им, нацепила очки на нос и покрутила листик.

— О, — уважительно произнесла она.

Я завистливо выхватил листок у неё из рук — покрутил точно так же, понюхал и даже надкусил. Ну, бумага она и есть бумага…

— Господа в Париже, — мрачно резюмировал я.

— Но что ты як оса? — спросила довольная бабушка. — Жуёшь ту нотатку, затем плюёшь папиром жваным. Знаешь шлях?

— Раз я оса, сами найдёте, — известил улицу я и передал «пропуск» ей.

— Комашка мстыва, — заметила бабушка с ноткой жалости в голосе. — Но знаю и поведу… Alzo, мой кавалир. Не будь смутный.

И она поймала паутинку, прямо из воздуха. Тёплой осенью, такой, как нынче, они летают повсюду. Некоторые называют их нитями Богородицы.

— Посмотри сюда, — сказала бабушка и отправила паутинку в кружок сложенных указательного и большого пальцев руки. Левой. Я послушно посмотрел…

Искусство вглядываться — вот истинно бесконечное наслаждение, не вошедшее в счет семи грехов, не поставленное ни в вину, ни в заслугу. Долго глядя вслед малым мира сего — песчинкам на дюнах, пузырькам на воде, теням в углах мозаик, паутинкам в осеннем воздухе