Николай Чуковский - Приключения профессора Зворыки Страница 28

— Вон его, вон! — закричали красноармейцы.

— Ах, вот как! — осипшим от злобы голосом сказал штабс-капитан, и лицо его налилось кровью. — Вы не согласны! Да через десять минут я заберу вас голыми руками! Я изжарю вас на медленном огне, я засеку вас до смерти, слышите, засеку!

— К дьяволу, убирайся к дьяволу! — раздалось в ответ.

Он повернулся и стал спускаться к лошадям, обиженно повиливая задом.

Вся долина засуетилась и заволновалась. Люди, как муравьи, врассыпную кинулись к горе и по-муравьиному полезли вверх, цепляясь за кустарник. Раздалось несколько выстрелов, — впрочем, только для пущего страху, потому что красноармейцы, засевшие на уступе, были снизу не видны, и только знамя храбрецов пострадало еще в нескольких местах. С уступа терпеливо ожидали приближения этого текущего вверх беспорядочного потока. И только тогда, когда он настолько приблизился, что можно было различить лица ползущих впереди и далее кокарды на их фуражках, Сыроваров приказал скатывать камни.

И вот, одна из подготовленных глыб, дружно подталкиваемая сзади, сдвинулась с места. Медленно докатившись до края пропасти, она на мгновение остановилась, лениво перевалилась со стороны на сторону, и вдруг, как бы собравшись с духом, рухнула вниз. Горное эхо вздрогнуло и загудело. Бешено ворвалась она в заросли кустарника, облепившего склон, разрушая все на своем пути. Каменная глыба стала зверем. Мертвая, она приобрела и жизнь, и силу.

Кроша сучья, выкорчевывая корни, соскабливая дерн, она, как мячик, подскакивала на уступах, прилагая среди веселой зелени мертвую извилистую дорогу, усыпанную щепками и осколками разбитых камней.

Еще при первом ее прыжке наступающие замерли на месте. Она не дала им опомниться и стремительно вторглась в живую копошащуюся гущу. Крик ужаса встретил ее. В неистовой пляске, она размазывала обрывки их тел по склону горы. И муравьиный поток покатился назад, вниз, в долину.

Сыроваров, бледный, с сжатыми синими губами, распахнул кожаную куртку и, как утопающий, жадно втянул в себя воздух. Он сказал только одно слово:

— Еще!

И новые глыбы помчались вперегонку по склону. Мелкие легкие камни обгоняли неповоротливых тяжеловесов и, высоко подскакивая, наполняли воздух пронзительной трескотней. Камни-великаны солидно гудели в ответ, все разрушая на пути.

Против каменной армии оборона невозможна. Все, кто еще не был раздавлен, в ужасе бежали он них в долину.

— Перестаньте! — закричал Сыроваров. — Ведь вы раскидаете все камни. Через полчаса они возобновят наступление — чем мы будет тогда защищаться?

Но победители были разгорячены своим успехом — первым успехом после целой недели поражений. Победа сделала их расточительными. Они продолжали подкатывать и швырять камни, пока ни одного живого существа не осталось на склоне.

Уцелевшие от разгрома продолжали бежать через открытое предгорье к лесу. Напрасно маленькая пузатенькая фигурка штабс-капитана металась из стороны в сторону, стараясь их удержать. Они остановились только у повозок, стоявших возле самого леса.

Но для запертых на утесе людей это была только отсрочка. Солнце спускалось все ниже и ниже, приближаясь к раскинутому над их головами клену, и длинные тени ползли по долине. Долина наливалась мраком, как влагой. И в этом мраке смутно можно было различить строющиеся и движущиеся полки. Подготовлялся новый штурм уступа, на этот раз совершенно беззащитного. Камней больше не было.

Когда черные муравьи-человечки снова поползли вверх по склону, красноармейцы стали собирать щебень и гальки. Но Сыроваров остановил их рукой.

— Оставьте, братишки, сказал он, — этот мусор все равно застрянет в кустах.

Достав из кармана листок бумаги и карандаш, он сел на землю спиной к пропасти и написал:

„В комиссию по борьбе с бандитами при Сибревкоме.

РАПОРТ

начальника карательной экспедиции Сыроварова.

„Банду Авсеенки ликвидировать не удалось. До 22-го апреля он уклонялся от боя и кружил по тайге: четыре раза мы настигали его, и четыре раза он уходил от нас невредимым. Причина — отличное знакомство хунхузов, составляющих большинство его банды, с этим пустынным и диким краем. В ночь с 21-го на 22-е на соединение с Авсеенкой пришел прибывший из Китая белогвардейский саперный тянь-шаньский полк. Недоумеваю: кто и как пропустил его через Амур? 22-го соединенными силами (всего около тысячи человек, хорошо вооруженных), вдесятеро больше, чем нас, они врасплох напали на нас. Восемь дней под непрерывным огнем отступали мы через тайгу. За это время наши потери огромны: людьми — 99 человек, лошадьми — 118 (лошади не все убиты неприятелем, многих застрелили мы сами, потому что с провиантом у нас было туго), амуницией — все, кроме девятнадцати винтовок.

„Сейчас, мы, девятнадцать оставшихся в живых, сидим на восточном уступе горы Ай-Хале. Через десять минут неприятель будет здесь. Патронов у нас нет и дальнейшая оборона невозможна.

„1-го мая 192* года, в великий праздник пролетариата.

Сыроваров“.

Он перечел все написанное и задумался, посасывая кончик карандаша. И затем приписал: „Прошу, товарищи, отправить мою дочку Лену в Казань к моей сестре. Да не говорите ей ничего — подрастет — сама поймет“.

Затем он тщательно в восемь раз сложил листок и сунул его в жестяную коробку из-под махорки.

— Полкан! — крикнул он, и собака, радостно виляя хвостом, подбежала к нему. Он привязал коробочку к ее ошейнику.

— Слушай, Полкан, — продолжал он, стараясь говорить раздельно и внятно. — Беги сейчас же в город. Ты один можешь принести им весть о нас. Ну, прощай, добрый товарищ. Они тебя там сытно накормят.

Полкан опустил голову, взвизгнул, ткнулся носом Сыроварову в сапоги, и торопливо побежал вниз, пряча свои ободранные бока в кустах.

Теперь оставалось только ждать.

И, чтобы не видеть ползущих вверх по склону врагов — ему надоело это зрелище — Сыроваров лег на спину. Над ним висело красное знамя, сиявшее честною конскою кровью и пробитое несчетным количеством пуль, а над знаменем расправил широкие ветви клен, растущий на узкой каменистой терраске. И в пышный кленовый шатер медленно опускалось красное вечернее солнце. Он весь стал прозрачным и волшебным. Каждый зубчатый его листик просвечивал насквозь и наливался оранжевым соком. Тень его быстро росла, нырнула в сумрак долины и через минуту выплыла на соседний еще непотухшей вершине, которая, как сияющий корабль, плыла по морю мрака.

И вдруг — клен зашатался, заискрился, зашелестел каждой веточкой. Казалось, бешеный порыв бури налетел на него. Между тем, густой теплый воздух был тих и совершенно спокоен.

Что это — сон или бред?

Клен продолжал кипеть, шелестеть и качаться. Потом пригнулся, поник в тень, потух и с грохотом рухнул в пропасть, пролетев широкой дугой над Сыроваровым.

Но чудеса на каменной терраске не прекратились. На том месте, где были корни клена, возникла огромная человечья голова с взлохмаченными огненными волосами и широчайшей рыжей бородищей. Вслед за головой показались плечи, руки, вымазанный желтой глиной пиджак. Чорт возьми, что за гигант! Тень его, как прежде тень дерева, пересекла долину и снова выплыла, зыблющаяся и ушестеренная, на соседней сияющей вершине.

Вот он, солнцекудрый гигант, широко расставив неуклюжие ноги, выпрямившись во весь рост, стоит на каменной терраске, весь залитый пурпуром. Заходящее солнце осеняет его голову. Он поднимает к солнцу руки, и, колыхая свою безмерную тень, кричит ему дружески-фамильярным тоном, как старому приятелю:

— Здорово! Давно мы с тобой не видались!

Когда запыхавшийся штабс-капитан добежал до уступа, он не нашел там никого. Напрасно рыскал он по скалам, напрасно кричал своим унтерам, что если они не поймают этих безоружных крамольников, истребивших половину его армии, он прикажет поставить их в палки. Враг его исчез бесследно, словно провалился сквозь землю.

Мы вылезли из своей норы только ночью, когда последние ряды разбойников скрылись в лесу. Сыроваров крепко пожал руку профессора.

— Если бы я верил в чудеса, — сказал он, — я бы считал вас колдуном. Но в чудеса я не верю, и мне приходится признаться, что вы поставили меня втупик. Как вы проделали эту штуку?

— Хо-хо-хо! — загрохотал профессор. — Вы все равно не поверите ни одному моему слову. Когда я приеду в Питер… Впрочем, ведь и в Питере никто не поверит…