Владислав Крапивин - Синий город на Садовой Страница 29

На следующий день притащили фотоосветители, подтянули от щитка провод, сняли фреску. И общий план, и крупно все лица. А потом еще снимали, как рабочие разгружают машину с цементом, как Слава и Евгений разглядывают эскизы внутреннего убранства, как молчаливый кашляющий Дымитрий и еще двое рабочих закладывают кирпичом большую пробоину в стене – здесь раньше проходила какая-то труба…

Затем раза два ребята прибегали просто так – навестить знакомых. И вот – опять по делу. Заново снимать панораму. Потому что вся прошлая работа пошла насмарку от Нилкиного чиха.

– А где виновник-то? – слегка обеспокоенно спросил Слава. Он явно симпатизировал Нилке.

– Прибежит, – хмыкнул Федя. – На него поправку надо делать: если сказано к двенадцати – жди в половине первого…

– Подождем, – решил Слава. – А потом уж полезем, а то Нил с'страсть как обидится…

Стали ждать. Федя сел на землю у церковного забора.

…Имя у церкви было Спасская. Построили ее в конце восемнадцатого века на деньги, что пожертвовал местный житель, купец Артамон Гвоздев. Он дал обет поставить на берегу Ковжи храм во имя Всемилостивейшего Спаса в благодарность за избавление своего маленького сына от тяжелой болезни. Говорят, отдал на это дело половину состояния. Чтобы расписать внутри стены и свод, приглашал художников из столицы (и был среди них даже итальянец).

Сложили церковь из крупного кирпича. Недавно стены отскребли, отмыли как могли. Хотели даже почистить их пескоструйной машиной, да опомнились: песок содрал бы с кирпичей внешний гладкий слой, и они сделались бы пористыми, рыхлыми.

Колокольню возвели по старым чертежам. Но кирпичи-то были новые. Когда-нибудь их цвет сольется с темной, серовато-бордовой расцветкой старых стен, а пока двухъярусная башня светилась красно-оранжевой новизной. Празднично сверкали в синеве позолоченный крест и оцинкованная чешуя купола. Маленькие желто-серые облака бежали из-за Ковжи, и башня безостановочно клонилась, клонилась им навстречу, но оставалась прямой…

Двое суток назад, после сильной ночной грозы, испортилась погода. С утра до вечера сыпал холодный дождь. Сперва все дышали с облегчением: измаялись от жары. Но вскоре забеспокоились: а что, если ненастье надолго? Вчера к середине дня прояснило. Ночью, однако, опять моросило, а сегодня было хотя и солнечно, а все еще зябко. Федя, прислонившись к фундаменту изгороди, ощущал сквозь джинсовую куртку прохладу кирпичей. Борис – тот из принципа не признавал больше плохой погоды: начало июля, какой может быть холод! И теперь грел у костра свои "восьмигранные" коленки и голые руки.

Оля на штабеле досок укрылась брезентовой курткой Славы – перезаряжала кассету, в которой заело пленку. Из-под брезента торчали только ноги в вельветовых штанинах.

Ноги требовательно задергались. Борис тут же подскочил. Слава и Федя тоже подошли. Из-под куртки послышалось:

– Выпустите меня, я запуталась…

Олю распаковали. В это время появился Дымитрий:

– Слышь, я в контору наведаюсь насчет красок. Если материал привезут, подпиши накладную за меня… – Он затянулся самокруткой, закашлялся. И когда отошел, Оля сердито сказала:

– Ему нельзя столько курить. Он же губит себя…

– Пойди объясни ему, – хмуро отозвался Слава. – Человеку и так тошно… Жена ушла, забрала пацана и не пускает отца повидаться с сыном. Такая стерва… Мужик только и спасается табаком и работой. Мы уж сколько говорили: ты, бригадир, кончай надрываться, а он знай новую козью ногу крутит…

– Разве он бригадир? – удивилась Оля. – Я думала, что дядя Женя…

И Славу, и других рабочих ребята звали по имени, только Евгения – дядя Женя, хотя и был он не старше остальных. Просто чувствовали в нем главного.

– Дядя Женя? – засмеялся Слава. – Дядя Женя, он начальство другого рода. Разве вы не знали?

– Нет. – Оля почему-то смутилась. – А кто он?

– Он – отец Евгений. Настоятель, значит, этого храма.

– Ну-у… – не поверил Борис.

А Федя сказал стесненно:

– Священники, они ведь в рясах всегда. А он… вместе со всеми носилки таскает…

– О церкви печется, вот и таскает. Он, можно сказать, весь ремонт на своих плечах вытянул. Сегодня вот тоже – с письмом от митрополита в исполком поехал. Выбивает разрешение, чтобы музей отдал иконостас, который из церкви. Он весь такой золоченый, резной, красотища. Здешний мастер Коробицын его делал. Двести лет работе…

Оля виновато объяснила:

– Мы и не думали… Вы его просто "Женя" да "Женя"…

– Для меня он Женя и есть. С детсадовских времен. В одном дворе до самой армии жили. Он по старой дружбе и на работу эту меня сагитировал…

Федя поколебался и спросил тихо:

– А почему он в священники пошел? С детства хотел?

– Нет, что ты. Это уже после Афгана… Поступал он в литературный институт, не получилось, взяли в армию… Мне вот повезло, на Северном флоте служил, а Женьку – на юг, в пекло. Ну и насмотрелся он там… "Нет, – говорит, – не сотворить нам, Славка, на Земле ничего доброго, если отвернулись от Неба…" Я его понимаю… – Слава присел у костра на ящик, шевельнул угли под булькающей кастрюлей. – А в детстве что… В детстве мы, как водится, мечтали стать капитанами. Женя даже песню потом сочинил про это. Давно еще…

Все вопросительно молчали. Если сказано о песне, надо бы ее услышать. Слава еще раз шуранул угли, попросил:

– Вы меня только не выдавайте ему. А то скажет опять: разболтался по вожатской привычке… Борь, принеси из подсобки гитару, она в углу, за ящиком с красками…

Борька умчался и тут же прибежал с потертой шестистрункой. Слава взял гитару, тренькнул разок по струнам и запел сразу, без всякого вступления. Глуховато, слегка печально и вроде бы чуть насмешливо, под неторопливую мелодию:

Были тайны тогда неоткрытыми,Мир земной был широк, неисхожен,Мастерили фрегат из корыта мыС парусами из ветхой рогожи,

Мы строгали из дерева кортики,Гнули луки тугие из веток —Капитаны в ковбойках и шортиках,Открыватели белого света.

Белый снег был суров и опасен,Он грозил нам различными бедами.Караулил нас двоечник ВасяИ лупил – а за что, мы не ведали.

Мир являл свой неласковый норов,И едва выходили из двери мы -Жгла крапива у старых заборов,Жгли предательством те, кому верили…

Мы, бывало, сдавались и плакали,Иногда спотыкались и падали.Но потом, сплюнув кровь, подымались мы,Ощетинясь сосновыми шпагами.

Жизнь бывала порою как мачехаИ немало нам крови испортила.И тогда вспоминал я, как мальчикомПомнил честь деревянного кортика… 

Слава оборвал песню, оглядел ребят. Они молчали и ждали. Казалось, что еще не конец. Слава совсем по-детски шмыгнул носом и признался:

– Там есть еще два куплета. Можно сказать, мне посвященные. Женя эту песню-то мне на день рождения подарил. Как говорится, на память о невозвратном детстве… В котором я, кстати, совсем на себя нынешнего был не похож. Это сейчас я такой широкий и волосатый, а тогда был… ну, вроде вашего Нилки…

– Вы уж допойте, – тихонько попросила Оля.

– Да уж допою… – И Слава запел уже несколько иначе, побыстрее и резче:

…А когда было вовсе несладко

И казалось, что выхода нет,

Будто в детстве, спасал меня Славка

Девяти с половиною лет.

…Вот он мчится, как витязь из сказки,

В тополиной июньской пурге.

И как рыцарский орден Подвязки —

Пыльный бинт на побитой ноге…

Слава прижал струны. Все опять молчали. А что делать, не аплодировать же. Песня хорошая, но тревожная какая-то. А тут еще услышали про бинт и, конечно, разом вспомнили: где же Нилка-то? Переглянулись.

– Может, случилось что? – вполголоса произнес Федя. Все посмотрели на ведущую от ворот дорожку. И…

– Легок на помине, – обрадованно выдохнула Оля.

– Явился молодец-огурец, – сказал Борис. – Имеется в виду расцветка, а не иные качества…

Нилка размашисто и сердито шагал от церковных ворот. Он и правда весь был "растительных тонов": в мешковатом и длинном свитере – пыльно-зеленом, с желтыми волосками на груди, в салатных гольфах и широких полусапожках из блестящей резины изумрудного цвета. Только шортики прежние, серые, но их почти не было видно из-под обтрепанного подола. Полусапожки болтались на ногах, но Нилка не сбавлял размашистого шага. Так вот примаршировал к костру, надул пуще прежнего губы и сообщил ни на кого не глядя: