Александр Немировский - За столбами Мелькарта Страница 3

— О Владычица Тиннит! Всемогущая, освещающая землю в часы мрака! Облегчи душу от сомнений! Отец отдал меня тебе, но я…

Девушка замолкла и замерла. Её тонкий слух уловил еле слышные шаги и позвякивание ключей. Так звенят ключи на поясе Магарбала. Но верховный жрец не один. Кто же с ним? Девушка скользнула за одну из колонн и прижалась к ней.

— Ты хотел поговорить со мной наедине, — прохрипел Магарбал. — Я тебя слушаю.

Наступила тишина. Её нарушил вкрадчивый, мягкий голос. Девушка чуть не вскрикнула и ещё теснее прижалась к холодному камню. Она узнала голос своего отца, Миркана. «Может быть, отец пришёл за мной?» — мелькнула мысль.

— Чернь неспокойна, о жрец Тиннит! — начал Миркан. — Толпу волнуют тёмные слухи. Исступлённые пророки предсказывают новые бедствия. Они призывают народ брать всё и плыть за Столбы Мелькарта. Вчера землепашцы пришли к морю просить дождя, а завтра они могут явиться за попутным ветром. А если они покинут Карфаген, кто будет управлять парусами, ковать мечи, лепить посуду и возделывать поля? Кто будет воздавать жертвы богам в наших храмах? Хорошо, если мы овладеем Гимерой. А если нет? Тогда нас может спасти лишь чудо.

— Чудо?.. Ты прав, суффет. Чудо, явленное в доме Владычицы, не раз уже спасало Карфаген.

У входа в светилище послышался шум. Гулко отдавался топот ног. Кто-то звал:

— Суффет, суффет!

У алтаря человек остановился, видимо, не решаясь сказать, что привело его в храм.

— Что же ты молчишь? Проглотил язык? — грубо спросил Миркан, недовольный тем, что прервали его разговор с Магарбалом.

— Беда, суффет! — тихо сказал страж. — Наш флот у Гимеры сожжён. Моряки в плену. Вернулся один Ганнон.

Маленький друг

Синта — в храме Тиннит! Несколько дней, Ганнон не выходил из дому, предаваясь горестным размышлениям. В памяти вставали картины детства, и оно теперь ему казалось таким далёким, как гавань в безбрежном море.

Вот здесь, по плитам этой улицы, он катал обруч. Однажды обруч закатился во двор. Вскарабкавшись на высокую каменную стену, Ганнон увидел в тени смоковницы девочку с большой глиняной куклой в руках. Синта чем-то неуловимым напомнила покойную мать, хотя у матери были светлые волосы и серые глаза, а у этой девочки — чёрные волосы и глаза, как у него самого… Потом Ганнон и Синта вместе бродили по садам, вдоль берега быстрого и говорливого Баграда,[14] лежали на горячем песке Языка и плескались в волнах Кофона. Детская дружба переросла в любовь, глубокую и сильную. Синта стала невестой Ганнона. Миркан, казалось, относился к этому благосклонно. Свадьба была отложена до возвращения Ганнона из Сицилии. Как он ждал встречи с любимой! А теперь его надежды обмануты. Синта — вечная пленница храма Тиннит. Наследнику Миркана, его сыну Шеломбалу, угрожал жертвенный нож. Но разве такой богатый человек, как Миркан, не мог найти какого-нибудь раба, похожего на его сына, чтобы принести его в жертву Тиннит? Магарбал посмотрел, бы на этот обман сквозь пальцы. Но Миркану казалось почётнее иметь дочь-жрицу. Ганнон стиснул зубы, чтобы сдержать готовый вырваться крик.

Ганнон поднял голову. Взгляд его упал на бронзовое зеркало, висевшее в углу. Он с трудом узнал себя. Сухие глаза потускнели, как светильник без масла, щёки запали. Горе наложило на лицо свою печать.

Всюду разбросаны глиняные амфоры из-под вина. Ганнон машинально их пересчитал. Одна, две, три… Совсем недавно, до краёв наполненные вином, они стояли на столе, как танцовщицы, готовые пуститься в пляс. А вокруг бушевало веселье. Сколько планов было у каждого из его друзей! Весёлый, жизнерадостный Мерибал грезил о воинской славе. Глаза его, горевшие блеском молодости, наверное, уже выклевали сицилийские коршуны. А Эшмунзар, мечтавший стать зодчим! Где он теперь? Может быть, в страшных сиракузских каменоломнях? Из-под Гимеры в Карфаген возвратился лишь один Ганнон, вернулся, чтобы испить горькую чашу одиночества.

Отец Ганнона, Гамилькар, не вынес позора Гимеры. Он бросился в огонь жертвенника. Об этом Ганнон узнал позднее, в Карфагене. Суровый воин Гамилькар провёл всю жизнь в походах и возвратился в Карфаген только для того, чтобы отчитаться перед Советом. «Мой дом там, где бой!» — любил он говорить. Мальчику было приятно, что у него такой отец. Он ждал его возвращения, ценил его скупую мужскую ласку. В этом году Гамилькар взял Ганнона с собой. Ганнону исполнилось двадцать лет, и отец поручил ему корабль. И он не раскаялся в этом. «Отец, ты погиб в огне, как подобает слуге Мелькарта,[15] — думал Ганнон. — В память о твоих заслугах Совет приказал воздвигнуть тебе статую. Но на твоё имущество покушаются шакалы ростовщики. Городской дом и загородное поместье — вот и всё, что осталось от твоих владений!.. Да, жизнь бессмысленна, как эта опорожненная амфора». Ганнон с силой ударил по сосуду ногой. Он услышал далёкий будоражащий шум города. Его потянуло к людям.

И вот он уже на главном базаре, у торговой гавани. Тележки торговцев стоят рядами, такие же, какими он видел их ещё ребёнком, проходя вместе с отцом. Пёстрая разноязычная толпа бурлит на площади, переливаясь на соседние улицы.

Кричат разносчики:

— Ай, лепёшки! Что за лепёшки! Отведай их — проглотишь язык!

Слышатся пронзительные голоса:

— Вот угли! Кому угли!

Продавцы тканей развёртывают куски окрашенной пурпуром материи, и ткань надувается ветром, как парус сказочного корабля. Блестят покрытые эмалью амулеты на столах у ювелиров. Здесь же можно приобрести скарабеи с изображениями и именами бесчисленных египетских богов — Исиды, Амона, Ра, Пта, Гора, Анубиса. Мода на скарабеи и другие предметы египетского стиля была в Карфагене столь же стойкой, как в городах Сицилии и Этрурии. Менялы бесцеремонно останавливали прохожих и что-то им доверительно шептали. Нет, Ганнону не нужно ни углей, ни тканей, ни сицилийских серебряных монет. В городском шуме, в базарной сутолоке он хочет найти покой, как в вине ищут забвения.

Покинув Большой базар, Ганнон направился к Кузнечным воротам. В городской стене двенадцать ворот, и у каждых ворот живут ремесленники: гончары, мукомолы, валяльщики. Отсюда ворота и получили свои названия.

У Кузнечных ворот шумно. В нишах, под сводами, пылают горны. Кузнецы и молотобойцы в кожаных передниках и рваных туниках стоят у наковален. Юркие ручники и огромные молоты бьют по раскалённым полосам металла. Голубые искры, как брызги, разлетаются во все стороны. По неровным камням мостовой громыхают повозки. Стражник, преградив дорогу ослику, нагруженному какими-то мешками, кричит землепашцу:

— Не пущу! Плати пошлину!

Четверо чернокожих с блестящими от пота спинами тащат носилки, в них восседает человек. Его щёки трясутся, как студень, а на голове прыгает красный колпак. Впереди носилок бегут сухопарые смуглые нумидийцы. Они неистово вопят:

— Прочь!

На площади молчаливая толпа горожан окружила какого-то измождённого человека в чёрном плаще и с железными цепями на шее. Волосы на его голове похожи на спутанную лошадиную гриву. Глаза сверкают. Он исступлённо кричит:

— Кайся! Оскудеет земля ваша. Придут враги и сделают её пустыней, и уморят жаждой. Иссякнут ручьи и реки, засохнут сады. Луга и нивы покроются песками. Кайся! Они разрушат дома, где гнездится обман и торжествует бесстыдство. Огонь истребит этот город, сожрёт сокровища и богатства. Кайся! Будут сокрушены алтари и поруганы храмы. В них поселятся шакалы и змеи. Море поглотит ваши корабли, и даже имя ваше будет стёрто без остатка. Кайся!

— Кто это? — спрашивает Ганнон.

— Эшмуин, благочестивый пророк, — шепчет сосед Ганнона. — Днём и ночью он бродит по городу.

С протянутыми вперёд руками пророк двинулся по площади, и толпа хлынула за ним.

Ганнон один со своими мыслями. Как по пурпурному закату судят о ветреном дне, так появление пророков предвещает мятеж народный. Садовник весной срезает верхние ветви яблони, чтобы укрепить её ствол. Чтобы возвысить Карфаген, надо удалить излишние ростки, пересадить их в новое место, основать новые города. Мысль, случайно брошенная пиратом, пустила в душе Ганнона глубокие корни, и с каждым днём он находил всё новые доводы в её пользу.

По узкой, застроенной высокими домами улице Ганнон двинулся к храму Тиннит. Огороженный кирпичным забором двор не устлан гладкими каменными плитами, как дворы в этой части города, но засажен деревьями и цветами, как подобает святилищу богини плодородия. Каштаны, сходясь густозелеными кронами, образовывали свод. И сквозь него посыпанная жёлтым песком дорожка вела к невысокому зданию из серого камня. На колоннах и деревянных карнизах гнездились стаи белых голубей. Голуби стонали. Их плач наполнил сердце Ганнона печалью.