Владислав Крапивин - Дети синего фламинго Страница 31

Мама и папа несколько раз пытались расспросить, как же все-таки я заблудился. Но я говорил, что ничего не помню, и потом надолго замолкал. Их пугало это молчание, и меня перестали спрашивать…

К зиме я совсем окреп. Стал как все мальчишки. Мы строили снежные крепости, залили на пустыре каток, вылепили целую армию снеговиков. У нас было весело во дворе. Но, как прежде, игра угасала, когда мимо проходили родители Юльки Гаранина. А я… что я мог сделать? Кто поверил бы моей сказке, если я сам верил теперь меньше чем наполовину.

…Больше всех игр я любил кататься на лыжах. К лыжам приучил меня Толик. Мы уходили в овраг и там носились по крутым спускам – так, что снежные вихри крутились над откосами.

Это было немного похоже на полеты с Птицей.

Мама радовалась, что я всегда с Толиком. Одного меня она боялась отпускать: ей все казалось, что я опять могу исчезнуть. А Толика она считала надежным другом. Да так оно и было…

Однажды, уже в начале марта, мы возвращались от оврага домой по хорошо накатанной лыжне. Снег блестел под ярким солнцем по-весеннему, хотя еще не таял. Легкие лыжи весело поскрипывали. Я шел впереди. Мы о чем-то болтали и смеялись.

И вдруг Толик замолчал – будто пропал. Не ответил на мой вопрос. Я оглянулся. Толик стоял и смотрел на меня странно: с какой-то напряженной требовательностью. Будто не было только что болтовни и смеха.

Я остановился, сделал шаг назад. Мы встретились глазами, и он спросил:

– А все-таки, где же ты пропадал, Женька?

Я сразу понял, о чем он. Опустил голову.

Толик подъехал вплотную. Тихо сказал:

– Ты был тогда исцарапанный, оборванный, от сандалий одни ремешки остались. На них не было ни тины, ни болотной грязи…

Я опять посмотрел Толику в глаза. Тогда опустил голову он. И проговорил виновато, но с упрямой ноткой:

– По-моему, ты что-то помнишь, а сказать… или боишься, или не хочешь.

– Я хочу! Но… как? Если я сам не знаю… А ты поверишь?

…В общем, я рассказал ему все. Начал на лыжне, а кончил уже поздно вечером. Толик остался у нас ночевать, и мы лежали вдвоем на широком диване, а в окно светила круглая луна. Почти такая же, как над островом Двид, когда мы с Юлькой ночевали в мортире.

Толик спросил:

– Ты когда-нибудь писал стихи?

– Я? Никогда в жизни.

– Значит, сам придумать не мог…

– Что?

– Ну… то стихотворение… Юлькино… Может быть, ты его читал где-нибудь?

– Где?

– В книжке какой-нибудь…

– Нет… не помню.

– Жень… А ведь можно все очень просто проверить. Спросить у Юлькиной мамы: писал он такие стихи или нет.

В самом деле! Как же я не догадался?

Да, но… как подойти к Юлькиным родителям? Как заговорить о пропавшем сыне? Я, наверно, не посмею…

– А если стихи по правде были, тогда что? – нерешительно спросил я. – Тогда надо все рассказать? Или лучше не надо?

– Я тоже думаю: как тогда быть? – откликнулся Толик.

– Думай лучше. А то у меня все в мозгах перепуталось.

– У меня тоже. Почему-то голова гудит…

– Слушай, Толька, а ты не заболел? – встревожился я. – Ты какой-то горячий. Может, простыл?

– Да нет, что ты… – сказал он.

Ключ

Еще бы ему не быть горячим! Утром оказалось, что у него температура тридцать девять.

Но это была не простуда, а скарлатина.

Мама ужасно перепугалась. За меня. Ведь мы с Толиком целую ночь лежали рядом, и я наверняка наглотался микробов. Не хватало мне после всех болезней еще скарлатины!

Но на этот раз пронесло, я остался здоров. А жаль. Лучше бы уж лежать вместе с Толиком, веселее.

К Толику меня не пускали целых три недели. Не потому, что он тяжело болел, а просто боялись, что я подцеплю инфекцию.

К Юлькиным родителям я, конечно, не ходил. Я оправдывался перед собой, что нехорошо без Толика: это ведь он придумал узнать про стихи. А потом я перестал видеть Юлькиного отца и мать на улице. От ребят я узнал, что они, кажется, уехали до лета в какой-то санаторий, лечиться.

Как будто можно вылечиться от горя…

Когда я услышал про их отъезд, меня крепко заела совесть: ведь я мог бы их, наверно, хоть чуточку успокоить, дать какую-то надежду (если, конечно, они помнят стихи).

И все же испытал облегчение: тяжелый разговор откладывался.

С Толиком я увиделся на весенних каникулах. Сказал ему, что Юлькиных мамы и папы нет в городе. Он вздохнул, кивнул, и больше мы про них и про Юльку не говорили – будто молча согласились не касаться этого дела раньше времени.

Апрель был холодный. В середине месяца все еще падал снег и даже случались метели. А когда наступала оттепель, было пасмурно и слякотно. И только перед самым маем пришло тепло. Зато это было настоящее летнее тепло! У почек сразу появились зеленые клювики, а на городском пруду за день слизнуло лед.

Наши ребята повытаскивали из чуланов велосипеды и с утра до вечера носились по просохшим переулкам. Все уже бегали в рубашках или футболках, только меня мама заставляла надевать свитер.

В воскресенье приехала бабушка. Привезла банку варенья, свежий пирог с капустой и газетный сверточек. Повздыхала и сказала маме:

– Я вот Женечкину одежду нашла прошлогоднюю. Думаю, может, еще пригодится летом бегать-то. Маечка вот, штанишки, я постирала, зашила…

Она зашуршала газетой, и я увидел выгоревшую майку с оленем и серые шортики с широкой резинкой в поясе. Все было старенькое, заштопанное, но чистое и отглаженное…

Что-то скользнуло из одежды и тяжело стукнуло о половицы. Отскочило к моим ногам.

Это был медный ключ. Я поднял его, положил на ладонь.

Хрипловато спросил у бабушки:

– Откуда он взялся?

– Да в кармашке лежал. Я туда и положила…

У ключа было погнуто узорное колечко…

Я взял сверток и начал суетливо переодеваться. Мама смотрела на меня с испугом. Я маму понимал: ей казалось, что если я натяну эту одежду, со мной снова что-нибудь случится.

Но она молчала, и я оделся.

Говорят, что ребята быстро вытягиваются, когда болеют. Но я почти не вырос, и потрепанный прошлогодний наряд оказался мне совсем впору. Я почувствовал себя легким, свободным, упругим…

Но это была не такая радостная легкость, с которой выскакиваешь на улицу в первый летний день и как на крыльях летаешь за футбольным мячом. Это была тревожная легкость. Как перед прыжком с обрыва в воду, когда жутковато, но уже решился.

Я сжал в ладони ключ и пошел к двери.

– Женя, ты куда? На улице еще холодно, – торопливо сказала мама.

– Я только на крыльцо…

У меня как-то странно вело себя сердце: его будто равномерно сжимали и отпускали холодные ладони. От этого сбивалось дыхание.

На дворе было вовсе не холодно. Солнце крепко прогрело доски крыльца, кирпичные стены, землю. В небе летели пушистые облака. Тополь был увешан длинными сережками. Их качал теплый ветер (юго-западный ветер!).

На куче песка дошколята и первоклассники строили крепость. Это была крепость с желтыми полукруглыми бастионами.

Я посмотрел на облака, вздохнул поглубже и поднес к губам ключ.

Свистнул…

Ничего, конечно, не случилось. Только вышел из дома Степка Шувалов и сказал:

– Жень, айда в кино. В клубе строителей “Неуловимые” идут…

– Ага… потом.

Вышла мама и увела меня в дом. Велела выпить горячего молока, после этого слегка обругала и усадила обедать.

Когда я равнодушно жевал котлету, за окном пронеслась полупрозрачная тень. Туда и обратно. Я опрокинул стул и бросился на крыльцо. Тень широким полукругом еще раз прошла надо мной и заскользила к облакам. Превратилась в серое пятнышко, исчезла…

Я вскинул к губам ключ… и опустил. Все равно Птица не сядет в незнакомом дворе, где множество чужих людей. Она осторожна. Скорее всего, она меня не узнала. Ведь она была совсем птенцом, когда я помог ей вернуться в гнездо…

Нет, видимо, она меня узнала. Потому что на следующее утро, когда я шел в школу, серая тень опять пронеслась надо мной по широкому кругу…

Ну что же, это хорошо, что надо мной кружит тень. Я знаю теперь, что делать. Рано утром я выйду на пустынный берег озера…

Нет, сначала я оставлю дома записку, чтобы не тревожились. Тревожиться все равно будут, но недолго, на этот раз я вернусь очень скоро…

Да, надо еще сделать из доски и веревок сиденье…

А почему с этой Птицей не вернулся Юлька? Если он выкормил ее, она должна его любить и слушаться. Уж не случилось ли что-нибудь с Юлькой?

А может быть, Птица слушает лишь того, у кого есть Ключ? Или просто еще не настало время для возвращения?

Как они там, в Синей долине? Удалось ли найти порох? Знают ли, что Ящер издох? Добрался ли до ребят Юлька?

А может быть, там уже не один синий фламинго? Может быть, молодая Птица отыскала в лесу друзей? И тогда… Может быть, однажды над городом пронесется стая синих птиц и отчаянные мальчишки начнут прыгать на крыши и завяжут последний бой?

Когда-то должно прийти время для такого боя. Кто-то должен дать сигнал. Может быть, для сигнала нужен Ключ?