Вениамин Каверин - Два капитана Страница 33

— Ты просто стараешься себя в этом уверить, — сказала она убежденно, — а на самом деле — ничего подобного!

Она допускала, что я не хотел ее обидеть, — ведь верно же? Но все-таки мне не следовало так «поступать, именно потому, что я только обманываю себя, а на самом деле ничего не чувствую…

— Никакой любви, — прибавила она, помолчав, и я почувствовал, что она покраснела.

Вместо ответа, я взял ее руку и провел ею по своему лицу, по глазам. Она не отняла, и несколько минут мы сидели молча на моей парте, в полутемном классе. Мы сидели в классе, где меня спрашивали и я «плавал», где я стоял у доски и доказывал теоремы, — на моей парте, в которой еще лежали скомканные Валькины шпаргалки. Это было странно. Но как хорошо! Не могу передать, как мне было хорошо в эту минуту!

Потом мне показалось, что кто-то громко дышит в углу, я обернулся и увидел Ромашку. Не знаю, почему он так громко дышал, но у него был необыкновенно подлый вид. Разумеется, он сразу понял, что мы заметили его. Он что-то пробормотал и подошел к нам с вялой улыбкой.

— Григорьев, что ж ты меня не познакомишь?

Я встал. Должно быть, у меня был не особенно приветливый вид, потому что он испуганно заморгал и вышел. Это было довольно смешно, что он сразу так испугался. Мы оба прыснули, и Катька сказала, что он похож не только на Урия Гипа, но еще на сову, рыжую, с крючковатым носом и круглыми глазами. Она угадала: Ромашку в классе иногда дразнили совой. Мы вернулись в залу.

Шурка Кочнев встретил нас на пороге и комически ужаснулся. Я познакомил его с Катей, и он благословил ее, как настоящий ксендз, и даже сутул к губам дрожащую руку.

Танцы уже кончились, и началось концертное отделение — отрывки из «Ревизора», которого репетировал наш театр.

Мы сидели с Катей в третьем ряду, но ничего не слышали. По крайней мере, я. По-моему, и она тоже. Я шепнул ей:

— Мы еще поговорим. Хорошо?

Она серьезно посмотрела на меня и кивнула.

Глава девятая. Первое свидание. Первая бессонница

Это случалось со мной не в первый раз, что жизнь, которая шла одним путем, скажем, по прямой, вдруг делала крутой поворот, и начинались «бочки» и «иммельмамы».[2]

Так было, когда восьмилетним мальчиком я потерял перочинный нож возле убитого сторожа на понтонном мосту. Так было, когда в распределителе Наробраза я начал со скуки лепить «лясы». Так было, когда я оказался случайным свидетелем «заговора» против Кораблева и был с позором изгнан из дома Татариновых. Так было и теперь, когда я снова был изгнан — и на этот раз навсегда!

Вот как начался очередной поворот: мы с Катей назначили свиданье на Ружейной, у жестяной мастерской — и она не пришла.

Все не ладилось в этот печальный день! Я удрал с шестого урока — это было глупо, потому что Лихо обещал после занятий раздать домашние сочинения. Мне хотелось обдумать наш разговор. Но где тут думать, если через несколько минут я замерз, как собака, и только и делал, что зверски топал ногами и хватался за нос да за уши!

И все-таки это было дьявольски интересно! Как необыкновенно все изменилось со вчерашнего дня! Вчера, например, я мог бы сказать: Катька — дура! А сегодня — нет. Вчера я выругал бы ее за опоздание, а сегодня — нет. Но еще интереснее было думать о том, что это и есть та самая Катька, которая когда-то спросила меня, читал ли я «Елену Робинзон»; которая взорвала лактометр и за это получила от меня по шее. Она ли это?

«Она!» подумал я весело.

Но она была теперь не она, и я — не я.

Однако прошел уже целый час. Тихо было в переулке, только маленький, носатый жестяник несколько раз выходил из своей мастерской и смотрел на меня с пугливым, подозрительным видом. Я повернулся к нему спиной, но это, кажется, только усилило его подозрения. Я перешел на другую сторону, а он все стоял на пороге в клубах пара, как бог на потолке Энского собора. Пришлось опуститься вниз, к Тверской…

Уже пообедали, когда я вернулся в школу. Я пошел на кухню погреться и получил от повара нагоняй и тарелку теплой картошки. Я молча съел картошку и отправился искать Вальку. Но Валька был в Зоопарке. Мое сочинение Лихо отдал Ромашке.

Я был расстроен и поэтому не обратил внимания на то, с каким волнением встретил меня Ромашка. Он просто завертелся, когда я вошел в библиотеку, где мы имели обыкновение учить уроки.

Несколько раз он засмеялся без всякой причины и поспешно отдал мне сочинение.

— Вот Лихосел, так Лихосел, — сказал он заискивающе. — На твоем месте я бы пожаловался.

Я перелистал свою работу. Вдоль каждой страницы шла красная черта, а в конце было написано: «Идеализм. Чрезвычайно слабо».

Я равнодушно сказал: «Дурак», захлопнул тетрадь и вышел. Ромашка побежал за мной. Удивительно, как он юлил сегодня, забегал вперед, заглядывал мне в лицо! Должно быть, он был рад, что я так сел со своим сочинением. Мне и в голову не приходила истинная причина его поведения.

— Вот так Лихосел, — все повторял он. — Хорошо про него Шура Кочнев сказал: «У него голова, как кокосовый орех: снаружи тверда, а внутри жидко».

Он неприятно засмеялся и опять забежал вперед.

— Иди ты к черту, — сказал я сквозь зубы.

Он отстал наконец…

Еще ребята не вернулись из культпохода, а я уже был в постели. Но, пожалуй, мне не следовало ложиться так рано. Сон прошел, чуть только я закрыл глаза и повернулся на бок.

Это была первая бессонница в моей жизни. Я лежал очень спокойно и думал. О чем? Кажется, обо всем на свете!

О Кораблеве — как я, завтра занесу к нему сочинение и попрошу прочитать. О жестянике — который принял меня за вора. О Ромашке — почему он так вертелся и юлил? О книге Катиного отца «Причина гибели экспедиции Грили».

Но о чем бы я ни думал — я думал о ней! Я начинал дремать и вдруг с такой нежностью вспоминал ее, что даже дух захватывало и сердце начинало стучать медленно и громко. Я видел ее отчетливее, чем если бы она была рядом со мною. Я чувствовал на глазах ее руку.

«Ну ладно — влюбился, так влюбился. Давай-ка, брат, спать», сказал я себе!

Но теперь, когда так чудно стало на душе, жалко было спать, хотя и хотелось немного. Я уснул, когда начинало светать, и дядя Петя ворчал в кухне на Махмета, нашего поваренка.

Глава десятая. Неприятности, чудеса и секреты

Первое свидание и первая бессонница — это была все-таки еще прежняя жизнь. Но на другой день начались неприятности, чудеса и секреты.

После завтрака я позвонил Кате — и неудачно. Подошел Николай Антоныч.

— Кто ее спрашивает?

— Знакомый.

— А именно?

Я молчал.

— Ну-с?

Я повесил трубку…

В одиннадцать часов я засел в овощной лавке, из которой была видна вся Тверская-Ямская. На этот раз никто не принимал меня за вора. Я делал вид, что звоню по телефону, покупал моченые яблоки, стоял у дверей с равнодушным видом. Я ждал Нину Капитоновну. По прежним годам я знал, когда она возвращается с базара. Наконец, она показалась — маленькая, сгорбленная, в своем зеленом бархатном пальто-салопе, с зонтиком — в такой мороз! — и с неизменной кошелкой.

— Нина Капитоновна!

Она сурово взглянула на меня и, ни слова не сказав, пошла дальше. Я изумился.

— Нина Капитоновна!

Она поставила кошель да землю, выпрямилась и посмотрела на меня с негодованием.

— Вот что, голубчик мой, — сказала она строго. — Я на тебя по старой памяти не сержусь. Но только чтобы я тебя не видела и не слышала.

Голова у нее немного тряслась.

— Ты — сюда, а мы — туда! И чтобы не писал, не звонил! Вот уж могу сказать: не думала я! Видно, ошиблась!

Она подхватила кошель — и хлоп! Калитка закрылась перед самым моим носом.

Вот когда пришлось припомнить одно из моих лучших «правил»: «Не теряться»! Открыв рот, я сидел на тумбе. Кто из нас сошел с ума? Я или она?..

Это был первый неприятный разговор. За ним последовал второй, а за вторым — третий.

Возвращаясь домой, я встретил у подъезда Лихо. Вот уж когда не время было говорить с ним о моем сочинении!

Мы вместе поднимались по лестнице: он, как всегда, закинув голову, глупо вертя носом, а я, испытывая страшное желание ударить его ногой.

— Товарищ Лихо, я получил сочинение, — вдруг сказал я. — Вы пишете: «идеализм». Это уже не оценка, а обвинение, которое нужно сперва доказать.

Он удивился. Потом покраснел от злости.

— Мы поговорим потом.

— Нет, мы поговорим сейчас, — возразил я. — Я комсомолец, а вы меня обвиняете в идеализме. Вы ничего не понимаете.

— Что, что такое? — спросил он и нахмурился.

— Вы не имеете понятия об идеализме, — продолжал я, замечая с радостью, что с каждым моим словом у него вытягивается морда. — Вы просто не знали, чем бы меня поддеть, и поэтому нависали: «идеализм». Недаром про вас говорят…