Юрий Александров - Кудеяров стан Страница 33

— За глушение рыбы тоже года два тюрьмы полагается.

Игорек болезненно поморщился. Он лихорадочно искал какого-то оправдания и, кажется, нашел.

— А как же солдаты на войне? Они часто глушили.

Дед насупился:

— Ишь, сравнил. Солдаты. Да ещё на войне! Тоже нехорошо, конечно, да там дело такое… На войне, когда надо, солдат и дом твой сломает… коли в том военная надобность появится, и на том прав будет.

И ты всякую нечисть с солдатами не равняй. Солдат, знаешь, какой человек? В государстве первый. А ты с солдатом да такую мразь гадкую… тьфу!

Дед решительно сплюнул и с отвращением растер ногой.

— Да мне дышать нехорошо, пока знаю, что эти волки по земле вольно ходят!

— Ходят… — Дмитрий Павлович, видимо, тоже крепко зол был на глушителей. — Только до поры, дедушка.

Вера вытащила из земли жбан, подошла к археологу.

— Квасу вам налью, — и закончила неловко: — Ладно?

Дмитрий Павлович засмеялся, протянул свою кружку.

— Налей, пожалуйста… — И на миг задумался: — Ладно ли, спрашиваешь? А вот мне сейчас в голову пришло: откуда у нас в языке такое слово? Что значит?

— «Хорошо», — вставил Глеб.

— Ну да: «хорошо», «согласен» — это так. А начало слова, ух, какое древнее! Были у славян боги мира, добра, любви и согласия: Лад и Лада. Помните в старых запевках поется: «Ой, дид-ладо, сеяли», или: «Ой, ладо — лей люли». Отсюда и «ладно», «поладили».

— Значит, сперва «лад» обозначало только бога? — спросил Глеб.

— Не уверен. Думаю, что оба значения этого слова появились одновременно. Я, честно говоря, не специалист по вопросам языка, не лингвист. А вот другой случай: сходное же слово — «хорошо». Я читал где-то, что лингвистика не знает, откуда это слово в нашем языке взялось. И звучит-то оно в нашем языке как-то слишком своеобразно. Кажется, это единственное у нас слово с окончанием на «шо».

— А ведь правда, — удивилась Вера.

— Боюсь сказать определенно, — продолжал Дмитрий Павлович, — но мне кажется, оно тоже, с позволения сказать, «божественного» происхождения.

Был у славян ещё один добрый солнечный бог, чином повыше Лада с Ладой, но менее древний. Звали его Хоре или Хорос. Попал он к славянам из восточных стран, ещё при Владимире. Имя его в Средней Азии ещё до сих пор звучит в названии городов «Хорезм», «Хорог», а в Иране — «Хоросан».

Попал этот бог к нам из горячей пустыни, прижился на лесных окраинах, да так крепко прижился, что и после крещения Руси попы долго сетовали, что ему, да Перуну, да русско-мордовской богине Мокше «молятся по окраинам отай», «тайно», значит.

Вот и кажется мне, что, пережив века и века, смену религий, смерть верований и суеверий, до сих пор звучит в странном, но действительно хорошем слове имя солнечного древнего бога — Хороса.

— Интересно-то как, — опять прошептала Вера.

— В жизни всё интересно, Верушка! — убежденно заключил Дмитрий Павлович. — Только покопайся в ней да всмотрись в неё внимательно.

ГЛАВА XXII. У РАЗБИТОГО КОРЫТА

Дед сравнил как-то солнце с рабочей лошадью в далекой дороге: вначале бежит рысью, к середине пути утомится — идет всё медленнее, а как почует, что к дому близко, к теплому стойлу да к яслям, снова торопится, и погонять не надо.

Кончается выходной день. Всё быстрее скатывается вниз уже розовеющее солнце, скатывается, растет и как-то странно вытягивается — делается совсем как крымское яблоко.

Внизу, на дороге, что змеей обогнула городищенский холм, чьи-то голоса, смех. Спешат домой из Колодного запоздавшие колхозники.

По реке в легкой, темной от старости лодке проплыл, торопясь к хорошо знакомой рыбной глубинке, рыбак Далеко за рекой птицей парит в тихом предвечернем воздухе вольная, как касаточка, девичья песня.

Тихо на городище. Игорек стоит один у раскопа, безнадежно опустил голову, по-стариковски сгорбился.

В руках крупные куски разбитого древнего сосуда, у ног лопата. В углу раскопа полуоткопанная и наполовину разрушенная русская печь, маленькая, глинобитная, печально чернеющая закопченным челом и свежими проломами в верхней части свода.

Нехороший сегодня день у Игорька! С самого утра сорвался с его удочки красавец сазан и, кажется, унес с собой далеко-далеко Игорев покой, Игорево счастье, по Тусори в Сейм, по Сейму в Десну, по Десне в Днепр, по Днепру в море Черное. И пошло с тех пор всё не так.

После знаменитой ухи, после рассказов Дмитрия Павловича о Поляне да Заряне все скоро разошлись с городища: дед с Верой — на именины к одной из многочисленных стариковых племянниц, Дмитрий Павлович с Глебом отправились на соседнее Троицкое городище.

Конечно, Игорек тоже очень хотел пойти, но надо было кому-нибудь оставаться дежурным на Кудеяровом стане. Хоть заповедную глиняную площадку и прикрыли для спокойствия слоем земли, но оставлять раскоп без присмотра Дмитрий Павлович не решился: тут и курень, и инструмент, и постель, и, наконец, целая груда бумажных пакетов с находками… Словом, Игоря оставили одного на хозяйство.

Было, конечно, обидно, что именно его. Правда, сам Игорь не нашел бы заброшенного в лесу городища, и поэтому было ясно, что в проводники нужен был не он, а Глеб, но всё-таки было обидно.

А как только ушли… Эх! Вспоминать тяжело и стыдно!

Стоит паренек у разбитого горшка, и такая горечь, такая пустота на сердце…

Что он скажет теперь Дмитрию Павловичу? Какими глазами посмотрит на ученого?… Тоже — дежурный… Ему доверили, на него положились.

— Игорь!

— А?! — и злосчастные обломки сосуда летят наземь из рук мальчика. Летят и раскалываются на ещё более мелкие куски.

Глеб подходит ближе, смотрит на черепки, смотрит в раскоп. Подходит и Дмитрий Павлович. Оба молчат, осматривают следы варварской работы, молча глядят на Игоря. Лицо у Дмитрия Павловича серьезное и опечаленное. Археолог, видимо, очень расстроен и даже растерян.

— Что же это ты, Игорек, натворил?… Ведь это была первая совершенно целая славянская печь девятого века… Зарянина печь… Эх, ты!

Мальчик не выдерживает наконец, плечи его вздрагивают от рыданий.

— А реветь незачем. Мужчина. Слезы мужчине не оправдание. Да… не ожидал я от тебя такого… Переоценил, видимо…

Игорек молча поворачивается и, опустив голову, идет прочь с городища. Идет — сам себя изгоняет с позором.

Глеб с вопросом глядит на Дмитрия Павловича:

— Пойти за ним?

— Не надо, — после секундного раздумья решает тот, — пусть сам с собой побудет, подумает. Эх, дуралей!

А дуралей, опустив голову, уходит всё дальше и дальше. Обернулся лишь за поворотом тропинки, когда его уже нельзя было увидеть с Тарелочки.

— Игорь! — слышит он голос Глеба и опять: — Игорь!

Это уже и Дмитрий Павлович зовет. Только куда там! Ничто, никакая сила не повернет бедного паренька. И мальчик понуро бредет прочь. И с каждым шагом всё дальше полный чудес, но потерянный для него Кудеяров стаи.

— Жалость какая! И кто бы мог подумать? Вот неудача… Первая печь девятого века. И в ней горшки. Видишь? Они, видимо, тоже целые были… Эх, Игорёк, Игорёк!

Дмитрий Павлович на коленях ползает по земле, собирая осколки разбитого горе-дежурным сосуда. Собрал, начал складывать, привычно выбирая смежные куски. Потом вздохнул с облегчением.

— Этот весь. Ничего, Глебушка. Составим, склеим, будет как игрушка.

Потом собрал у печки черепки ещё одного горшка, обломки сковороды, тоже глиняной. К одному из горшков прикипели даже остатки какого-то варева и кости.

Очевидно, жители городища спешно покинули свой поселок, даже утварь бросили на месте. Может быть, в печи ещё пылал огонь, когда брошена была древняя полуземлянка. Почему оставлено было славянами хорошо укрепленное родовое гнездо? Дмитрий Павлович сейчас, до окончания раскопок, не мог уверенно ответить на этот вопрос. Может быть, надвигалась сильная орда кочевников, могли то быть и печенеги и хозары… Возможно, видали славяне, что слишком грозен и многолюден враг, что мышеловками могут стать для них городища, что необходимо уйти всем на север, под защиту непроходимых для конной орды густых лесов.

Глеб аккуратно завернул в бумагу куски разбитых сосудов, каждого отдельно. После и он и Дмитрий Павлович занялись поруганной печью: ножами и кистями очистили её со всех сторон от земли, измерили, зачертили, сфотографировали с разных сторон и принялись тщательно перебирать всё, что ещё оставалось в печи.