Владислав Крапивин - Синий город на Садовой Страница 36

Отец Евгений со всевозможной учтивостью разъяснил, что, хотя высокий интеллект, видимо, не является первоопределяющим качеством старшего лейтенанта Щагова, тот все же мог бы сообразить, что в церкви (как, возможно, и в милиции) не только парадный вход-выход. Есть еще и запасные…

Щагов что-то еще говорил о сопротивлении и бегстве. Папа Штурман о том, что, когда задерживают ребят, следует их немедленно передавать в детскую комнату, а не подсаживать к мальчишкам шпионов-уголовников (о чем опять же сообщил отец Евгений). Об этой "подсадке" будет разговор особый… Ах, применение "химических средств"? Это клопомор! А знаете про такое понятие – "необходимая оборона"?..

Пока обсудили все события, пока Федя вновь рассказал по порядку свои приключения, прошел еще час. И тут прискакал Нилка. В зеленых своих сапожках, со свитером под мышкой, с известием, что Слава надумал всерьез писать большую картину, а для него, для Нилки, сделает копию…

– А я там, на халупе-развалине, написал: "С'студия "Табурет"! Во-от такими буквами… А чего вы… такие? Случилось что-то, да?

Рассказали про все и Нилке. Он сел на чурбак.

– С'свинство какое…

– Этот Щагов еще поплатится, – сумрачно пообещал Степка.

– Да я не про него… – В Нилкиных глазах тяжелела темно-синяя тревога. – Я про того мальчика, про интернатского. Его же могут теперь с'совсем заклевать…

Разом пошли по телу жар и озноб. От стремительного стыда. Ведь за все это время Федя и не подумал: что с тем-то мальчишкой будет, с Южаковым? Воевал, негодовал, требовал справедливости, но все это для себя. Ну, не для себя, а для с п р а в е д л ив о с т и в о о б щ е. А тот мальчик вспоминался лишь как причина всего, что случилось. А не как живой пацан, которому, наверно, до сих пор больно.

Оля быстро сказала:

– Ну, вот и надо скорее проявить пленку! Чтобы доказательство было…

Федя толкнулся локтями, сел на лавке. И… опять поплыл в мягком головокружении.

– Ты давай-ка домой, дядя Федор, – озабоченно предложил Борис. – Вместе со Степкой. Отлежишься до вечера… Мы тебя сейчас проводим, а потом уж пленкой займемся, да, Оль?

– Давайте… Правда, я совсем сплю…

Кинопленка

Дома Федя ничком бухнулся на тахту и провалился в отрывочные, без всякого смысла сны. А потом и вообще в сплошную темноту. Наверно, так его нервы защищались от перегрузок.

Проспал он до шести часов. Едва очухался, как появились отец и мама. Они уже все знали. И конечно, подступили с расспросами. Вернее, отец с расспросами, а мама, разумеется, с ахами-охами и упреками, которыми то и дело прерывала беседу. Как всех нормальных мам, ее прежде всего волновала дальнейшая судьба сына. И судьба эта, по маминым словам, обещала быть ужасной, потому что, если уже с таких лет он устраивает скандалы с милицией, что же будет дальше…

Федя не огрызался, терпеливо пережидал эти мамины вставки в мужской разговор. Папа тоже пережидал, только чуть заметно морщился. Потом вдруг сказал с легким стоном:

– Ну, подожди ты-ы, Таня, по-жа-луй-ста… Что ему было делать-то? Молча смотреть, как издеваются над человеком?

Мама в глубине души понимала, конечно, что смотреть спокойно на такие дела не должен никто, в том числе и ее любимый сын. Однако в глубине. А снаружи были и женский страх, и женское упрямство. И мама сообщила, что, если в наше время не уметь вести себя сдержанно, если соваться в каждую уличную склоку (да еще с представителями власти!), то дело непременно кончится тюрьмой. К этому Федор и сделал нынче свой первый шаг…

Внуку Степке, который пытался заступиться за Федю, она посулила не менее горькие испытания в будущем и хорошего шлепка немедленно.

Разрастанию конфликта помешало появление папы Штурмана. Тут мама поняла, что "такую ораву мужиков" ей не переспорить, и удалилась на кухню, где загрохотала и залязгала посудой.

В папе Штурмане еще клокотали отголоски дневной стычки со Шаговым. Он попросил Федю снова, подробно и по порядку изложить все, что было. И сказал, что пусть Федин папа напишет заявление о том, как беззаконно обошлись с его сыном Федором Кроевым, а он, Лев Михайлович Штурман, сопроводит заявление подробной бумагой со своей стороны…

Отец поморщился:

– А может, ну их к лешему? Разводить бумажную склоку…

Но папа Штурман сказал, что хватит прощать всяким держимордам наплевательство на права человека. К тому же, если не подать заявление, это значит – оставить без защиты Федьку. Милиция, чего доброго, решит, что Федины родители считают его виноватым, и сама пойдет в наступление…

– Тут даже и не во мне дело, а в том пацане, – сказал Федя, – в Южакове. Пускай, что ли, эта Ия лупит его дальше? И других тоже? И ничего ей не будет?

– Вот! Я же говорю! – Папа Штурман поднял похожий на волосатую морковь палец. А Федя пошел звонить ребятам.

Недавно в кладовке у Оли нашли еще один старый телефонный аппарат. Борис его вмиг отремонтировал и протянул провод в гараж. Теперь у студии была своя телефонная связь. Трубку взял Нилка:

– Федя? Ты полностью живой-здоровый?.. Вот хорошо… А мы мой с'сандаль нашли, который вы со Степкой на берегу оставили. А то я весь день в c'caпoгax…

– Ой, Нилка! А я и забыл про него!..

– Ну, ничего, нашли ведь! А если бы и потерялся, он все равно с'старый… Ты иди к нам! Мы уже проявили!

И Федя пошел. Побежал…

Вернулся домой он уже около десяти. И не думал, конечно, что конец дня будет драматическим…

Оказалось, что до сих пор не вернулась Ксения. Правда, около семи она звонила, сказала: "Задержусь немного", но это разве немного – одиннадцатый час?

Больше всех беспокоился Степка. И наконец заявил, что пойдет на улицу встречать маму. Виктор Григорьевич сказал:

– Пойдем-ка, Степушка, вместе, я прогуляюсь заодно…

И они пошли. Было еще светлым-светло – июль на дворе, солнце зашло совсем недавно. И зоркий Степка разглядел мать издалека. Она шла не одна… Нет, Степка не бросился навстречу. Наоборот, сбавил шаги. Крепко-крепко сжал горячими пальцами руку Виктора Григорьевича:

– Деда, это ведь он…

Худощавый, стройный, с усиками на мужественном лице, провожатый Ксении был в рубашке без погон и штатских брюках. Но Степка узнал его сразу. Несколько секунд он стоял и часто дышал. Потом вырвал руку из ладони еще ничего не понимающего деда. Твердым, почти строевым шагом пошел навстречу матери и т о м у…

– Степушка… – виновато пропела Ксения.

Он остановился, задрал голову. Сказал на всю улицу:

– Ты с кем это идешь? Это же гад!

– Степан!!

– Гад! – взорвался слезами Степка. – Не смей с мамой! Никогда! Уходи!.. – Он сорвал с себя широкий, с пиратской пряжкой ремень, который всегда носил поверх майки. Огрел маминого спутника по коленям, по животу: – Уходи! Гад! Не смей с мамой!..

Дед ухватил внука в охапку.

– Деда, это ведь он! Который на нас! На Федю!..

Виктор Григорьевич понес его, бьющегося, к дому. А Ксении сказал через плечо, как маленькой:

– Марш домой.

Дома Ксения закатила истерику. Это что же, она так и будет маяться до старости? Ей всего двадцать шесть лет! До пенсии жить вдовой? И если хороший парень познакомился с ней и проводил до дому, то теперь всякий, даже родной сын, имеет право плевать на нее и ломать ей судьбу?.. Завтра она уходит в общежитие к подруге Вере, а этого… этого змееныша, которого она вырастила на свою беду, воспитывайте сами! Или пусть убирается в интернат!..

– Ладно! – рыдал Степка. – Пускай в интернат! Пусть меня там лупит эта гадючная Ия вместе с твоим Валерочкой!

Ксении, конечно, постарались объяснить, в чем тут дело, но она, само собой, слушать никого не хотела. Потому что с давних лет ей все старались загубить жизнь и теперь намерены довести это дело до конца…

Ошарашенный таким поворотом событий, Федя почти не совался в этот скандал. Только сказал всхлипывающей сестрице:

– Этот твой старший лейтенант ткой же, как те дембили, которые убили Мишу…

Она закричала в ответ, что Миши давно нет на свете, а ломать свою жизнь из-за сопливых хулиганов, которые лезут в драки с милицией, она не собирается…

Федя пожал плечами и ушел спать. Но не спал, конечно… Появился Степка, с опухшим лицом, сумрачный.

– Можно я с тобой переночую?

Федя подвинулся, откинул пододеяльник. Но Степка не лег, сел на край тахты. Согнутый, печальный. Тогда Федя сел рядом. Обнял Степку за тоненькое, птичье плечо. Помолчали. В комнате стоял полумрак, и в нем отчетливо белели бинты на Степкиных коленках. И были заметны на них пятнышки просочившейся и засохшей крови… Степка прошептал наконец:

– Если она вздумает замуж за него… вы меня не отдавайте…