Марк Твен - Принц и нищий Страница 37

19 февраля, в полночь, Том Канти, охраняемый своими верными вассалами, окруженный царскою роскошью, спокойно засыпал во дворце, в своей богатой постели. Счастливый мальчик! На завтра назначена коронация; завтра он будет королем Англии. В этот самый час Эдуард – законный король, – голодный, усталый, промокший и продрогший, в лохмотьях и покрытый синяками, – последствия уличной свалки, в которую он попал, – был увлечен толпой к тому месту возле Вестминстерского аббатства, где другая огромная толпа зевак глазела на снующих взад и вперед рабочих: трудолюбивые, как муравьи, они наскоро заканчивали приготовления к предстоящей коронации.

Глава XXXI

Коронационное шествие

Утром, когда Том Канти проснулся, воздух дрожал от какого-то смутного отдаленного гула. Для Тома это была сладкая музыка: он понял, что весь его народ высыпал на улицы приветствовать великий день.

И вот ему пришлось еще раз сыграть главную роль в волшебной плавучей процессии на Темзе, ибо по древнему обычаю «коронационная процессия» должна была пройти через весь Лондон, начиная от Тауэра, куда Тому и предстояло отправиться прежде всего.

Когда он подъехал к Тауэру, величественные стены почтенной старой крепости как будто разом треснули в тысяче мест и из каждой трещины выскочил огненный красный язык и белый клуб дыма; вслед затем раздался оглушительный залп, в котором на миг потонули крики толпы и от которого земля задрожала. Взрывы пламени, клубы дыма и пушечные залпы следовали один за другим с такой изумительной быстротой, что в несколько мгновений весь старый Тауэр исчез в густой мгле дыма, и только одна его верхушка – так называемая Белая башня, – разубранная пестрыми флагами, одиноко всплыла над белым туманом, точно горная вершина над облаками. Том Канти, в роскошном наряде, ехал впереди на великолепном статном боевом коне, покрытом богатым вальтрапом, ниспадавшим почти до земли; следом за ним, также верхом, ехал его «дядя» лорд-протектор герцог Сомерсет; вдоль дороги по обе стороны тянулись две шеренги солдат королевской гвардии, в светлых блестящих латах; за лордом-протектором следовала нескончаемая вереница нарядных вельмож с их вассалами; за ними ехали лорд-мэр со своею свитою альдерменов в пунцовых бархатных мантиях с золотыми цепями на груди, а дальше тянулись депутации от всех лондонских гильдий, в богатых нарядах, с красивыми пестрыми знаменами различных корпораций. Шествие замыкала почетная артиллерийская рота, которая уже в то время насчитывала три века своего существования, – единственное войско в Англии, пользовавшееся привилегией (которой оно пользуется и по сей день) – привилегий независимости от распоряжений парламента. Эта рота принимала участие в церемониях лишь в особо торжественных случаях. Чудное зрелище представляла пышная процессия, торжественно подвигаясь при громких криках восторга, среди несметной толпы граждан, образовавших по бокам ее две сплошные живые стены.

Вот как рассказывает об этом коронационном торжестве летописец:

«При въезде короля в город народ встретил его приветственными криками, молитвами, благопожеланиями и другими изъявлениями искренней любви подданных к своему государю; и король, повернувшись к толпе с сияющим радостью лицом и милостиво беседуя с теми, кто был ближе к его августейшей особе, с избытком вознаградил свой народ за его верноподданнические чувства. В ответ на крики: «Долгие лета королю Англии!» – «Да сохранит Господь Его Величество Эдуарда VI!» – он говорил благосклонно: «Храни Господь всех вас! От всего сердца благодарю мой добрый народ!» Милостивые слова и ласковое обращение молодого монарха вызвали целую бурю восторга; все сердца были наполнены неописуемой радостью».

В Фенчерч-стрит «прекрасное дитя в богатом костюме» встретило короля, стоя на устроенной для этой цели эстраде и приветствуя его от лица города стихами:

Привет тебе, король и повелитель!Тебя лишь славить может наш язык,И молим мы, воскресши вновь сердцами,Да охранит тебя Господь навек.

Народ разразился бурным криком восторга; все в один голос повторили за ребенком последнюю строчку стихов. Том Канти взглянул на волнующееся море этих сияющих лиц, и сердце его забилось от счастья; он почувствовал всем своим существом, что если стоило жить, так только для того, чтобы быть королем, идолом народа… Вдруг он увидел в толпе двух мальчишек-оборванцев, в которых он сразу узнал своих бывших оффаль-кордских товарищей. Один еще недавно исполнял должность генерал-адмирала при его фантастическом дворе, другой изображал чуть ли не самого лорда-канцлера. Боже, какою гордостью наполнилось сердце Тома! Ах, если бы они могли его узнать! Если бы могли воочию убедиться, что их «как будто» король – король задних дворов и мусорных ям, – стал настоящим королем – могущественным властелином, которому прислуживают знатнейшие вельможи, у ног которого вся Англия. Но, разумеется, Том это только подумал; осуществление его желания обошлось бы дороже того удовольствия, которое оно могло ему принести. И он спокойно отвернулся, предоставив двум оборванцам кричать и неистовствовать в полном неведении, кого они так усердно чествуют.

– Да здравствует Эдуард VI, король Англии! – ревела толпа, и Том отвечал на этот восторженный крик, разбрасывая направо и налево полные пригоршни новеньких блестящих монет.

Вот подлинные слова летописца:

«В конце Грэс-Черч-стрит город построил роскошную триумфальную арку; под аркой, поперек всей улицы, возвышалась эстрада в три яруса, а на ней была поставлена большая историческая картина, изображавшая ближайших предков нового короля. Внизу, из середины огромной белой розы, выступала сидящая фигура королевы Елизаветы Йоркской; лепестки цветка ложились вокруг нее замысловатыми фестонами. Рядом, в гигантской чашечке такой же, но только алой, розы сидел Генрих VII. Руки королевской четы были соединены, и обручальные кольца бросались в глаза своим блеском. От этих двух роз шел кверху стебель, заканчивавшийся во втором ярусе эстрады третьей розой, алой с белым, которая служила подножием двум сидящим фигурам – Генриха VIII и матери молодого короля Иоанны Сеймур. От этой четы шел новый стебель к третьему ярусу, где восседал на троне во всем блеске своего сана сам Эдуард VI. Вся картина была убрана гирляндами из белых и алых роз».

Это оригинальное, волшебное зрелище возбудило такой энтузиазм в опьяневшей от восторга толпе, что ее ликующий рев совершенно заглушил тоненький голосок ребенка, на обязанности которого лежало объяснять смысл картины в хвалебных стихах. Но Тома Канти последнее обстоятельство ничуть не огорчило: этот взрыв народного энтузиазма был для него теперь слаще всякой музыки, хотя бы даже музыки самых чудных стихов. Он повернулся к народу своим счастливым юным личиком, и толпа, пораженная его сходством с изображением на картине, разразилась новой бурей приветствий и радостных криков.

Блестящая процессия продвигалась вперед, минуя одну за другой бесчисленные триумфальные арки и прекрасные символические картины, из которых каждая изображала и прославляла какую-нибудь добродетель, талант или заслугу маленького короля.

По всему Чипсайду, в каждом окне, на каждой крыше, развевались красивые флаги; все стены были затянуты богатыми коврами, шелковым штофом и золотой парчой – образчиками сокровищ, хранившихся в домах. С неменьшим великолепием были разубраны и остальные улицы, а некоторые богатством и роскошью своего убранства даже затмевали Чипсайд.

«И все это волшебство – для меня!» – думал Том Канти.

Щеки мнимого короля пылали от волнения, глаза сияли восторгом; он утопал в блаженстве. Он поднял было руку, собираясь бросить в народ новую пригоршню монет, как вдруг взгляд его упал на бледное, искаженное лицо, уставившееся на него из толпы широко раскрытыми, остановившимися глазами. Сердце мальчика больно сжалось: он узнал свою мать! Невольным, привычным с детства движением он прикрыл глаза рукой ладонью наружу. В тот же миг она прорвалась сквозь толпу, сквозь ряды телохранителей, бросилась к нему и, обхватив его ногу, стала покрывать его поцелуями. С криком: «Дитя мое, дорогой мой сынок!» – она подняла к нему свое омоченное слезами, преображенное радостью и любовью лицо. Но тут один из солдат оттащил ее прочь с грубым ругательством и так сильно толкнул, что она упала. У Тома уже вертелось на языке: «Я не знаю этой женщины. Чего ей от меня надо?» – когда своевременная расправа солдата избавила его от ответа. Однако сердце его заныло от жалости, когда он увидел, как грубо обошлись с его матерью; и когда она поднялась на ноги и обернулась взглянуть на него на прощанье, перед тем как толпа скрыла ее от его глаз, – она показалась ему такой жалкой, такой несчастной, что все его тщеславие краденым величием разлетелось в прах, потонув в глубоком чувстве стыда. Заманчивая прелесть этого величия потеряла в его глазах всякую цену; волшебные чары почета и блеска спали с его души, как истлевшая ветошь.