Всеволод Нестайко - Тайна трех неизвестных Страница 4

Увидев его, Антончик посмотрел на меня и оскалился:

— Гы! Художник!

Он знал, что мы поссорились, и хотел сделать мне приятное — старался изо всех сил: кричал, кривлялся и пританцовывал. Антончик сам дружил раньше с Павлушей, но после того как он бросил Павлушу в тяжелой ситуации на баштане, когда мы играли в фараона, то перестал с ним дружить. И теперь Антончик мстительно издевался над Павлушей. Это было некрасиво, неблагородно, и мне не следовало бы поддерживать его. Но я поддержал. И тоже злорадно захохотал. Я, может, и не стал бы хохотать, если бы не эта дощечка. Я сразу увидел, что это такое. Это была крышка от посылки. На оборотной ее стороне черным карандашом был написан адрес:

Село Васюковка,

ул. Гагарина, 7,

Гребенюк С. И.

У меня сердце екнуло, как я это увидел. Ну — все! Эх ты! На Гребенючкиной дощечке рисуешь! На семейной, так сказать, дощечке. От посылки, которую им прислала какая-нибудь тетя Мотя. Скоро ты ее юбку носить будешь! Так на же тебе, получай:

— Га-га-га-га-га!

Он посмотрел на меня долгим печальным взглядом, и столько в том взгляде было упрека и горечи, что мне даже…

И ничего мне не «даже»! Можешь себе смотреть сколько влезет! И можешь себе рисовать на Гребенючкиных дощечках сколько хочешь. Можешь вообще… Но скоро ты узнаешь…

Я крепче прижал под рубашкой Бардадымов «Киев». Скоро…

— Ты здесь, краски переводишь, а мы… — Начал Антончик.

— Цыц! — Раздраженно перебил я его. — Пойдем скорее.

— Да-да, приготовиться же надо. Такая операция! — Многозначительно, заговорщицки подмигнул Антончик, и не мне, а Павлуше. Вот трепло! А впрочем, пусть посвербит у Иуды. Он же любопытный страх, я его знаю.

С каменным лицом я прошел мимо, даже не посмотрев на его дощечку, хотя мне очень хотелось взглянуть что он там намалевал. Однако на секундочку я скосил глаза и успел заметить, что он рисовал куст на фоне речки. Нашел что рисовать! Хотя бы вербу нарисовал, с которой мы в реку прыгали. Историческая верба. Я на ней рекорд поставил — с самой верхушки в воду прыгнул. Никто еще этот рекорд не побил. А тут — куст… Хотя… Может, под этим кустом Гребенючка сидела. Его Дульсинея! Ну и гори ты вместе с ней!

Я был возбужден, и в моем сердце еще не было страха перед тем, что будет мне за кражу. Этот страх появился лишь тогда, когда, забравшись в кусты, мы с Антончиком начали рассматривать аппарат. Это была машина будь здоров! Я хоть и мало смыслю в фотоаппаратах, понял это с первого взгляда. Антончик разбирался в фотоаппаратах немного лучше меня. У него была ученическая «Смена», он делал ею паршивенькие снимки и считал себя большим специалистом. Он забрал у меня аппарат, и начал крутить его во все стороны будто меня и не было здесь, восторженно бубня себе под нос:

— Классный аппарат… Автоматическая экспозиция… Оптика… Ах, какая оптика! Затвор очень удобный. Такой плавный спуск!

Он то и дело прикладывал аппарат к глазу и наводил его то на меня, то сквозь кусты вдаль. И все время увлеченно ахал. Мне стало противно. Я воровал, рисковал, мне, может, Бардадым руки-ноги повыдергает, а он здесь ахает, распоряжается, и еще наверно привидение снимать собирается. И в итоге получится что он герой, а я так — побоку. Зачем оно мне тогда все это надо. Нет!

— А ну дай сюда! Снимать буду я! Ты мне все покажешь, что нужно нажимать, а я сфотографирую. Давай!

Антончик неохотно протянул мне аппарат.

— На! Только так сразу ты не научишься, это надо несколько месяцев…

— Может, несколько лет? — Язвительно спросил я. — Умный какой! Сам же говорил, что здесь все автоматическое, только наводи и щелкай.

— Но надо же знать, как строить кадр, как выбирать освещение и еще многое.

— Ага… строить кадр! Нам не на фотовыставку. Нам главное чтобы в том кадре был призрак… И вообще — не зли меня, а то…

Антончик сразу присмирел и начал показывать мне, где что крутить, нажимать и как наводить. Я довольно быстро это освоил, и для практики снял речку, Антончика, корову на берегу и крупным планом свою грязную потрескавшуюся ногу. Больше снимать не стал, потому что осталось всего десять кадров. Однако этого должно было хватить, так как вряд ли призрак станет нам долго позировать, хорошо, если повезет щелкнуть хотя бы один раз.

До ночи я спрятал аппарат в сене на чердаке, и мы с Антончиком пошли на кладбище на разведку. Надо было выбрать удобное место для съемки и определить пути подхода, чтобы избежать различных непредвиденных препятствий и досадных нелепостей. Ведь ночью на кладбище пугает все: куст может показаться человеком, обыкновенная кошка — чертом (как засветит глазами), а когда не зная дороги угодишь нечаянно в какую-нибудь ямку, то со страху можешь подумать, что в могилу падаешь. Следовательно, разведка в таких случаях абсолютно необходима.

Кладбище наше на краю села, от улицы огорожено высоким плотным забором, посреди которого стоят тяжелые дубовые ворота, всегда закрытые на большой висячий замок («Чтобы покойники не разбежались», — шутит дед Саливон). Но если бы покойники действительно хотели разбежаться, то могли бы это сделать очень просто, потому что огорожено кладбище было только со стороны улицы, со всех других сторон никакой ограды не было. Открывалась ворота очень редко — только когда кого-нибудь хоронили. И тогда, открытые, они выглядели необычно торжественно и значимо — это были ворота, которые отделяли этот мир от иного… Живой, подвижный, шумный мир от мира мертвого, недвижимого, молчаливого…

А так, каждый день, ворота имели обычный, будничный, совсем не кладбищенский вид. Может, потому, что на них висел почтовый ящик. Кто и когда его повесил, я не знаю. Но висел он давно. И повесили его, наверное, потому, что больше здесь повесить было негде — на всю длинную улицу кругом были только низенькие плетни или жерди. А почта со вторым ящиком была на противоположном конце села: за три километра отсюда.

По поводу этого почтового ящика дед Саливон тоже шутил, говорил, что туда можно бросить письмо на тот свет. «И дойдет! Быстрее, чем в Жмеринку».

Еще те ворота имели не кладбищенский вид, может, потому, что за ними, чуть правее, ближе к дому деда Саливона (огород деда граничил с кладбищем) росла огромная сосна, и где-то на середине ее голого ствола, там, где он искривлялся и от него отходили в разные стороны два толстых сука, — было гнездо аистов, построенное, конечно, не без дедовой помощи. По поводу этого гнезда дед Саливон тоже шутил.

«Это — говорил он, — не просто аисты, у них соцсоревнование с безносой. Она, видишь, человека косой косит, а они все новых младенцев подкидывают. Вот человечество все время и растет. Уже под три миллиарда набралось. А в двухтысячном году будет шесть. Смерть отступает, жизнь побеждает».

Как все-таки дед Саливон мог без конца шутить, ежедневно видя перед глазами кресты и могилы! Неприятное это, однако, соседство. Да еще страшный Горбушин склеп почти возле самого дедового порога. Крайние две дедовы вишни ветвями своими касались стен часовни. Конечно, удобнее всего добраться до Горбушиной могилы через огород и сад деда Саливона. Не идти же от поля через все кладбище.

Дома у деда было тихо — дед на баштане, а баба на реку пошла, на пляж (к ним племянник с детьми из Москвы приехал, мы видели, как она их повела). Можно было спокойно продумать и проверить маршрут на местности. Значит, так: с улицы заходим не до деда Саливона, а сначала к Карафольке (так удобнее, потому что у деда плетень, зацепиться можно, а у Карафольки жерди), затем Карафолькиным огородом в дедову картошку, проходим свинарник, перелезаем через погреб и мимо ульев в садик (вот только бы улья не опрокинуть, а то будет плохо). В садике залезаем в кусты смородины, и все. Отсюда Горбушина часовня как на ладони. И главное — мы даже не на кладбище, а в саду, возле людей. В хате не только дед с бабой, но и гостей полно, племянник с женой и двумя малышами. Следовательно, ничего страшного. Не сравнить, как мы с Павлушей родственника деда Саливона, запорожца, ходили раскапывать, или в Киеве ходили в Лавру. Я повеселел.

— Порядок! Пойдем, Антончик! Нужно немного подремать, чтобы к ночи не сморило. Мы вылезли на улицу, и тут встретили Карафольку, который шел домой. Он держался рукой за лоб, и лицо у него было такое, будто только что проглотил кислицу.

— Ой хлопцы, — воскликнул он, — там такое творится, такое творится! У Бардодыма кто-то его «Киев» увел. Он уверен, что пацаны. Прибежал к нам.

«Кто, — кричит, — взял?» И весь трясется. «Признаетесь, — кричит, — прощу. Не признаетесь, — кричит, — найду, руки-ноги повырываю». По-моему, Ява, он на тебе думает.

Меня всего сразу окутала какая-то вялость. И руки-ноги будто уже не мои, будто их уже нет совсем. Карафолька убрал руку от лба. На лбу блестела здоровенная шишка.