Михаил Лыньков - Миколка-паровоз (сборник) Страница 48

— Да, не сказал бы, что получил удовольствие. Вот полетал бы ты, Веселая Борода, как я, понял бы, почем фунт лиха, поредела бы у тебя бородка, друг мой ситный!

Вскоре пришел в себя и летчик. Он вывихнул при падении ногу и громко стонал, пока возле него хлопотал доктор.

Никак не мог уразуметь летчик одного — почему же в него стреляли свои. Но вдруг вспомнил он о своем пассажире — о Мишке в офицерском мундире, сознание у него помутилось, и опять страх овладел им. Он забылся.

Летчика, конечно, взяли в плен, самолет сняли с деревьев, отправили в нашу авиаэскадрилью, там починили машину, покрасили, новые опознавательные знаки нарисовали и — вошла она в строй боевых красных самолетов.

Так началась и окончилась летная карьера Мишки, ограничившаяся, как видим, одним единственным полетом, последствиями которого были помятые ребра, шишка на лбу, подвернутая лапа и еще кое-какие повреждения. Короче говоря, ходить Мишке было трудновато.

Решили красноармейцы определить покамест Мишку в кавалерию. Дело в том, что не оказалось телеги, в которой бы удобно было возить больного летчика-артиста. А кавалерийской его карьере мог вполне содействовать большой старый вьючный мул. Его никак не удавалось запрячь в телегу, а верхом на него сесть никто из красноармейцев не отваживался. Вел себя мул не ахти как мирно, ибо был он прямым потомком обыкновенного ишака. Бездельник-мул только даром переводил харч, и поэтому случай с Мишкой помог красноармейцам найти наконец для него седока — хворого, правда, но зато уже прославленного летчика и знаменитого артиста.

Пристроили мулу что-то вроде седла — несколько мешков с сеном. Просторное седло получилось: Мишка мог сидеть, ложиться, даже вставать на задние лапы. В общем, имел возможность располагаться, как ему заблагорассудится, какова будет на то его генеральская воля.

Важно восседал Мишка на высоком муле. Торжественно бросал взгляды вниз, туда, где плелись по дороге Жук и Бородатый. Мул все же был привередливой скотиной. Хлопот с ним — не оберешься. Упрямый, своенравный, с причудами. Станет иногда — и ни с места, ни шагу не ступит, хоть ты по нему из пушки пали. Сколько ни лает Жук, а ему было поручено следить за поведением мула, сколько ни прыгает вокруг да около, угрожая рогами, Бородатый, тот — ноль внимания. Тогда Жук все-таки догадался и изменил тактику. Он забегал с тыла и, ухватив мула за хвост, сильно тянул его назад. Упрямец мул что есть силы сопротивлялся и, наперекор Жуку, шагал вперед — то есть делал то, что нужно. И вся полковая капелла, как прозвали красноармейцы компанию друзей-артистов, продвигалась по заранее намеченному маршруту.

Останавливалась капелла, когда нужно было показать злоключения «гидры международного капитала» или какое-нибудь другое представление. Тут же, восседая на спине мула, проделывал свои номера Мишка — непревзойденная «гидра».

Но происходили и серьезные недоразумения между Мишкой и мулом. Только Мишка уляжется на спину и ногами задрыгает, показывая предсмертную агонию «гидры международного капитала», как мул возьмет да и заревет во всю глотку. Конец представлению. До того ловкач был реветь мул, до того пронзительный у него голосина, что Бородатый — уж на что, казалось бы, терпеливая личность, лишенная музыкальных талантов, — и тот бежал сломя голову подальше от рева, которым оглашал упрямец мул всю округу. Мишка был артист и не мог перенести подобных издевательств над собой и, прекращая показ «гидры», принимался учить мула благородным манерам. Но разве обучишь благородству этого потомка ослов! Стоило мулу получить Пару подзатыльников от Мишки, как с ним начинало твориться что-то невообразимое: он становился прямо-таки бешеным и начинал отмачивать такие номера, что видавший виды Мишка снова чувствовал себя летящим на самолете. Мул брыкался, становился на дыбы, стараясь сбросить с себя артиста. Или — того хуже — летел невесть куда таким галопом, что у Мишки захватывало дух.

Обычно капелла в такие минуты выглядела трагично. Мул бешено скакал, высоко подбрасывая задние ноги, а Мишка, вцепившись в седло, сползал вниз и ревел так, что оглушал своего скакуна и тем самым нагонял на него еще больше страха. Мул летел пулей. За ним едва поспевал Жук. Он старался поймать поводок и остановить или хотя бы замедлить бешеную скачку. В хор диких голосов вторгался его басовитый ухающий лай. Следом трусил, перебирая копытами, Бородатый и тужился погромче вывести дрожащее и хлипкое:

— Бе-э-э-э-э…

— Опять артисты аллюром три креста помчались, — смеялись красноармейцы над своей капеллой.

Закончился кавалерийский курс Мишкиных похождений довольно трагично для скакуна. Разгневанный до предела мул, когда Жук однажды вел его к болотной канаве на водопой, никак не захотел возвращаться. Он упрямо лез в болото, надеясь, видимо, совсем убежать от капеллы. Лез до тех пор, пока не завяз в грязи и не стал погружаться глубже и глубже. Заревел бедняга. Но пришлось все же расстаться с ним. Хорошо, что раны Мишки зажили понемногу и он уже мог кое-как совершать пешие переходы. А там и вовсе вернулся в строй. Как будто и не летал он на самолете, и не был кавалеристом, и не случалось у него чреватых опасными последствиями недоразумений с мулом — потомком ослов.

МИШКА — ГЕРОЙ

Так жил и воевал Мишка. Был артистом, а когда нужно — становился бойцом. Много было в его жизни смешного, потому что сам он был существом чрезвычайно веселым. Любил позабавиться, любил и других посмешить. За это и привязывались к нему люди, как привязываются обычно к неунывающим весельчакам в таких трудных и грозных условиях, как война, как долгие походы.

Выло в жизни Мишки и такое, что называется героическим. Но сам он никогда не думал о том, как бы это специально стать героем, совершить какой-нибудь особенный, геройский поступок.

Нам остается рассказать еще. об одном Мишкином подвиге, который сделал его самым настоящим, самым доподлинным героем.

Приближалась война к концу. Люди начали поговаривать о скором мире, но бои все еще не прекращались и вспыхивали иногда с невиданным до тех пор упорством.

Стояла поздняя осень. Мишкин батальон отвели в тыл, на отдых. Однако батальон всегда был в полной боевой готовности.

Красноармейцы спали в наскоро поставленных шалашах. От дождя прятались под высокими елями. Раскладывали небольшие костры, сушили мокрые гимнастерки, шинели.

Неуютно в лесу поздней осенью. Неуютно и холодно. Мишка завидит где-нибудь костер — и туда. Погреться. Собирал валежник, тянул корчаги, в огонь подбрасывал. Лапу даже как-то раз обжег. Хотелось побольше огонь развести. Да ладно, зажила лапа.

Пригрелся однажды Мишка возле костра и уснул. А когда проснулся, начало светать помаленьку. Красноармейцы еще спали. Кое-где среди деревьев стояли, опершись на винтовки, часовые. Дождь не унимался. Сеял меленький, будто его сквозь сито просеивали, и сырой мглою застилал низкое небо, просеку, лужайку.

Трясло Мишку мелкой дрожью, до самых косточек пробирал мокрый холод. Костер почти погас, Мишка встал, прошелся — не помогло. Полез Мишка на высокую сосну. Почти каждое утро проделывал он это упражнение, называлось оно Мишкиной утренней гимнастикой.

Долго карабкался Мишка на сосну. Скользили лапы на мокрой от дождя коре, да и прыти особой не было у Мишки в такие пасмурные дни. Но кое-как все же взобрался на самую вершину. Хорошо ему оттуда видать и лесную дорогу, и просеку, и далекое поле, которое едва пробивалось черным пятном сквозь дождливую мглу. Уселся Мишка поудобнее на суку и огляделся. Сперва ничего необычного не заметил. А потом подался вперед, присмотрелся и увидел что-то такое, чего прежде тут не было. Неподалеку от расположения батальона появились в лесной чаще незнакомые всадники. Вон там и вот там целые группы их. Они украдкой пробирались к батальону, прячась за деревьями, зорко вглядываясь вперед.

«Откуда они здесь взялись?»— подумал Мишка. Он ведь хорошо знал, что в третьем батальоне было всего-навсего две лошади в обозе. И все! А тут все люди на лошадях.

Один за другим раздалось вдруг несколько глухих выстрелов. Потом выстрелы зачастили, началась стрельба, хоть ты уши затыкай. Опытное ухо различило басовитые перекаты пулеметных очередей, лихорадочную перебранку винтовок. И едва не свалился Мишка с дерева, когда поблизости взорвался громом орудийный выстрел. Сотряслось все в воздухе, дрогнули ветки и полились с них водяные струи на желтый песок, на зеленый можжевельник. Терпеть не мог пушек Мишка. Может быть, это потому, что артиллерийское дело он пока еще не освоил, а может, и потому, что уж слишком грозно стреляли они и долго потом перекатывался по лесной чаще и полям гром, наполняя ужасом Мишкино сердце.

Решил Мишка покинуть свой наблюдательный пункт и спуститься на землю, чтобы рядом с красноармейцами быть, поближе к своим. Но когда он добрался до последнего толстого сука, заметил, что никого из своих поблизости нет. Отошли они куда-то в сторону оврага, там и слышалась ожесточенная перестрелка.