Леэло Тунгал - Половина собаки Страница 6

— Ну, Труута превратила тебя уже в дрессированного паркетного льва?

Я попытался ей объяснить, о чем говорила Труута, хотел сказать, как мало для меня значит такая болтовня, но Пилле обиженно засмеялась деланным смехом и повернулась ко мне спиной.

Вот и говори с этими девчонками! После этого все нынешнее лето Пилле даже в мою сторону не смотрела, словно я был виноват в той истории с духами «Быть может». А ведь мы как-никак соседи по дому, можно было бы иной раз и словечком перемолвиться. Когда наш класс ходил пропалывать совхозную брюкву, Пилле нарочно взяла себе участок самый дальний от моего. Ну, а я тогда, чтобы ее позлить, сунул лягушку за воротник Лейли. Скосив глаза, я видел, как Пилле от зависти побледнела, но так ей и надо. С парнями всегда наполовину легче — сразу ясно, кто и почему твой враг, а кто друг. И хотя случается иногда выяснять между собой отношения, у парней злопамятность больше двух дней не держится…

Я подумал: «Если сидеть тут станет совсем невмоготу, может, пойти с Леди к Мадису? Но поди знай, в каком состоянии именно сейчас отец Мадиса… А главное, мой отец знает, что я дружу с Мадисом, и слишком хорошо знает, где он живет, а может быть, он уже там вместе с Каупо, и они требуют, чтобы им сказали, где я, а особенно — Леди. Уж лучше постараемся потерпеть тут…»

5

Где-то далеко хлопнула дверь, и Леди, поднявшись, села. Хорошо, что не залаяла!

— Даун!

Леди послушно легла.

— Молчи! — скомандовал я, хотя такой команды среди известных Леди слов нету.

Ей говорят «тубо», если что-то запрещают, «даун», если велят лечь, и «билль», если собаке надо бежать вперед или взять что-нибудь у человека. Леди может часами сидеть перед аппетитным куском мяса, если ей сказали на этот счет «тубо», и из уголков рта ее будет течь слюна, как у «собаки Павлова» на картинке, но я уверен, что, если никто не догадается сказать ей «билль», она может умереть от голода, сидя перед куском мяса…

Я напряженно прислушивался, но шагов вверх по лестнице не было слышно. Наверное, кто-то пошел на кухню или в раздевалку. Весьма вероятно, что это была наша новая уборщица, которая живет тут же, в школе, на нижнем этаже. Эта уборщица поступила к нам лишь весной, когда тетю Марту увезли в больницу. Странное дело — тетя Марта тоже была уборщицей (родители называли ее «Школьная нянечка»), но все — как учителя, так и ученики — всегда звали ее тетей Мартой. Она знала нас всех — как кого зовут, частенько вела с девчонками долгие беседы, иногда помогала кому-нибудь из мальчишек-дежурных убирать в классе, а если кто-то случайно забывал дома тапочки, тетя Марта подбирала более-менее подходящие из числа хранившихся в «шкафу забытых вещей». Тетя Марта была очень спокойной, она работала в Майметсской школе еще тогда, когда тут учился мой отец, а школа называлась неполной средней. Весной, после того как тетю Марту увезли на «скорой помощи» в больницу, мы вдруг все поняли, что она вовсе не так-то просто — топ-топ — бродила по школе, а выполняла большую работу. И хотя было вынесено решение, что на время болезни тети Марты каждый класс будет сам убирать свое помещение, а о зале и столовке позаботится тетя-повариха, началась жуткая путаница. Например, нашим «помещением» был кабинет литературы, но если последним уроком у нас была физкультура, то мы оставляли все в зале как попало, считая, что все равно тут убирает повариха, а те, у кого последний урок был в кабинете литературы, не убирали после себя там, а шли и убирали в своем классе (если шли!), и в школе вдруг скопилась масса мусора. Но тете Марте запретили работать, потому что у нее обнаружили болезнь сердца. Тогда наш директор дал в районной газете объявление, что школе требуется уборщица. Так и появилась эта новая — тетя Реэт. Директор представил ее нам всем на торжественном акте как молодую и энергичную. Но никто не стал звать ее «тетя Реэт», про нее мы между собой говорили «новая», «новенькая» или «уборщица». Она тоже была тихой, по смотрела на нас как-то из-под бровей, прикрытых седоватой прядью, и когда «новая» находилась где-то поблизости, всегда возникало чувство, что сделал что-нибудь плохое или, но крайней мере, собираешься сделать.

Квартира уборщицы находилась рядом с кухней, — наверное, туда-то и пошла эта «тетя Реэт», если то была она. Мне самому нечего было бояться уборщицы, но с Леди лучше было все-таки ей на глаза не попадаться: вряд ли найдется уборщица, которая обрадуется, обнаружив в своих «владениях» собаку.

Казалось, будто слабо попахивает пищей — словно где-то в радиусе ста километров жарят рыбу. Возможно, мне это просто почудилось, я уже настолько проголодался, что, наверное, стал принимать за аромат съестного запахи ремонта. Стали вспоминаться разные вкусности: гусиное жаркое вечером под Новый год, сельдь в сметане, бутерброд с килькой… Конченая грудинка в обод на хуторе Кайду во время уборки картофеля. Кровяная колбаса. Бобовый суп на празднике масленицы… Гоголь-моголь… Нет, на сладкое меня все же не тянуло. Но например, масляная булочка с Детской колбасой и «Пепси» при этом, ох!.. Суп из концентратов… который мы варили весной во время похода! Да-а, вот это был суп! У еды, приготовленной на костре, совсем другой вкус, чем у приготовленной на плите в кухне. Не понимаю, и как только матери об этом не догадываются и не переходят на костер. Когда мы жили еще в старом доме, отец устроил во дворе маленькую летнюю кухню. Летом в тихую погоду плита в кухне жутко дымила. А с плиты во дворе можно было снимать конфорки и готовить над угольями шашлык…

Уж если на то пошло, сейчас я мог бы даже съесть тарелку щей, а то, чего доброго, и две — этот суп ведь действительно не запищал бы под зубами. Но с еще большим удовольствием я зажарил бы себе глазунью… Однако тут я подумал: «Зачем так мучиться, надо отнестись к делу реально. У меня сейчас две возможности: прятать Леди до вечера или пойти домой и как следует наесться. Конечно, в обоих случаях неизбежна если не нахлобучка, то долгая нотация на тему „До чего же ты, Олав, сейчас заслуживаешь порки!“».

И почему только отец такой? Мать сказала о нем «Шляпа!», когда я рассказал ей про наши злоключения на собачьей выставке. В тот раз мне было жаль отца, жутко жаль, но теперь выходило, что мать оказалась права. Был бы отец больным или немощным, тогда еще можно было бы понять, почему он танцует под дудку такого прохвоста, как этот Каупо. Или если бы отец был тупым… Или если бы был дряхлым, склеротичным стариком… Но сорок два года — не такая уж безнадежная старость. Я просто не понимаю, зачем отцу надо упражняться каждое утро с пудовыми гирями и гантелями, если он не собирается послать в нокаут какого-нибудь жулика. От Каупо осталось бы мокрое место, если бы мой отец только захотел! Когда я еще был маленьким, он каждый вечер сажал меня себе на плечи и мы делали с ним всевозможные упражнения и пирамиды. Стоя на плечах отца, я доставал головой до самого потолка. Тогда я держался руками за кудреватые, темные отцовские волосы и кричал: «Эй! Дорогу, дорогу!» Глядя на наши гимнастические упражнения, мать морщила нос и иногда испуганно отворачивала голову. «Я не могу смотреть, как вы ломаете свои кости! — говорила она. — Юри, да прекрати же мучить ребенка!» А после того как мы нечаянно разбили розовую люстру, мать запретила нам «эти опасные игры» окончательно. Но она просто не понимает в мужских делах. Ей нравятся только настольные игры вроде «Трипс-трапс-труля» или «Кругосветного путешествия». Но и в них она никогда не может спокойно доиграть до конца: то ей надо срочно снять пену с супа, то немедленно замочить белье для стирки. И из-за таких скучных дел она может оставить непобитой фишку противника на игровой доске или в шашках не проходит «в дамки»! У отца редко находится время, но с ним играть интересно. Особенно он силен в настольном хоккее. Он называет жестяные фигурки именами знаменитых хоккеистов и, играя, входит в такой азарт, что кричит на всю квартиру: «Харламов, не спи! Вперед, вперед! Якушев, внимательнее, Михайлов… ну, ну? Уррааа! Гооол!»

И ничего плохого в том, что мой отец всего лишь бухгалтер, нет. Конечно, бывает обидно до глубины души, когда подумаешь, что в мире — и даже в Эстонии — полно парней и даже девчонок, чьи отцы работают, например, капитанами, трубочистами или тренерами по баскетболу… И ведь эти детишки ничем не заслужили себе такой чести. Профессия — бухгалтер, это звучит не так уж гордо, да и не так уж интересно следить за тем, как в конце месяца отец разворачивает в кухне на столе свои огромные графики и бормочет себе под нос: «Так-так… Сходится! Ноль целых, семь десятых… Олав, не мешай, у меня важная работа!»

Но если опять-таки подумать, что в мире полно совершенно нормальных ребят, чьи отцы, например, зубные врачи или врачи ухо-горла-носа — брр! — то мне не стоит особенно сетовать. К тому же мой отец не просто бухгалтер, а главный, и если совхозу нужно где-нибудь что-нибудь выторговать или, как говорит директор совхоза, выбить, достать в каком-нибудь далеком городе новые машины, то посылают в командировку именно Юри Теэсалу — моего отца, потому что, как говорит директор совхоза, «Юри дороже золота — он знает языки и умеет обходиться с людьми!».