Илья Дворкин - Голова античной богини Страница 6

Было это в сорок шестом году. В маленьком городишке, который сейчас городишком уже не назовёшь — так он разросся, Костик и его мама жили уже почти год, и Костик малость прижился. А поначалу дела его были плохи, хоть беги куда глаза глядят.

А всё началось с явной глупости — просто он говорил не так, как другие мальчишки. И всё из-за проклятой буквы «г». Боже мой, сколько она ему крови попортила, сколько он из-за неё синяков и шишек получил!

Он произносил твёрдо — «г», «город», «где», «галка». А у всех остальных получалось по-другому, что-то среднее между «х» и «г», звук такой с придыханием. Ох, и доставалось же ему!

— Гогочка! Вон Гогочка идёт! — кричали ему вслед. И стоило Костику услышать это самое «гогочка идёт», — как он белел, сжимал намертво челюсти и лез в драку. В таком состоянии ему было всё равно, кто противник, сколько их.

О результатах сами можете догадаться.

Результаты, прямо скажем, были плачевные.

Вот, значит, буква «г» — это во-первых.

А во-вторых, ему надо было занять определённое место в обществе, завоевать авторитет.

А это значит — приходилось драться со всеми подряд — как тогда говорили, «стыкаться», начиная с самых хилых и кончая признанными силачами, потому что в этом деле были свои тонкости.

К примеру сказать, сосед его Володька, маленький такой, тугой, как теннисный мячик, разделывался почти что со всеми и боялся единственного человека — своего старшего брата Оську.

Но самое смешное, что на всей улице, пожалуй, не было мальчишки, который не мог бы накостылять долговязому Оське шею.

И вот частенько получалось так — зарёванный Оська являлся домой, и Володька шёл мстить братниному обидчику.

Довели Костика местные мальчишки до такого состояния, что он стал бросаться на кого попало как бешеный, уже и вовсе безо всяких причин. Мальчишки вместе пережили все ужасы войны и оккупации. Они были сплочены. Даже когда ссорились между собой. А Костик был «чужой». Да ещё гордость мешала ему спускать самую малую обиду. И потому мальчишки стали объединяться. Нормальное дело.

Суровые были времена. Война только кончилась, но костлявую мерзкую свою тень успела наложить на всех, кто с ней соприкоснулся — начиная от ребят и кончая взрослыми людьми.

И как я уже говорил, не столько сама война, сколько фашистская оккупация.

Мама плакала, причитала, она была в полной растерянности — хоть съезжай с квартиры, хоть из города уезжай. А с жильём было очень трудно, да и работу просто так не бросишь.

Мама плакала.

А Костик сидел, забившись в угол, и молчал. Разве расскажешь взрослому человеку, даже маме, про все свои дела.

— Ну подружись ты с ними, — говорила мама. — Подойди и скажи: «Мальчики, давайте играть». Во что вы там играете — в лапту или, допустим, в жмурки!

Ну что ей ответишь на это? Просто смех! Не понимает человек… Это сейчас Витин папа такой здоровенный, а тогда был тощий, чуть ли не дистрофик. А тут совсем с лица спал: одни глаза настороженно и лихорадочно блестели.

Худо ему было. Так худо, что и сказать нельзя. Даже не столько из-за дурацких этих беспричинных драк. Общения ему не хватало, дружбы. Не было у него друга, а хуже этого не придумаешь.

И ещё есть хотелось жутко. Всё время. Хлеба по карточкам выдавали — кот наплакал, и был он как глина — сырой и вязкий.

Барахлишко, какое было поценнее, мама Костика уже давно выменяла на продукты, и Костик видел, как мать, бабушка Вити, бьётся изо всех сил, но сытнее всё равно не становилось. Они были приезжими, и огорода у них ещё не имелось, а огородами подкармливался в ту пору почти весь город. Костик знал, что мог бы помочь матери. Рыбы наловить или там раков — рядом было богатое Азовское море.

Но только он налаживал удочку или сачок и отправлялся на берег, как являлись его «враги» — и скоро с переломанным удилищем и запутанной, порванной леской не солоно хлебавши он являлся домой. Мальчишки развлекались, и жестокость их была, конечно же, неосознанной, но Костику от этого было не легче.

На их окраинной улице жил преимущественно мастеровой люд и рыбаки, за исключением двух-трёх семейств, сынки которых сотрудничали во время оккупации с гитлеровцами. Остальные мужчины честно провоевали всю войну, а многие сложили на ней головы. Вдовы погибших брались за любую работу, чтобы прокормить ребятишек. Стирали, белили, не брезгали и барахолкой, куда тащили вещи, накопленные за всю свою трудовую жизнь. Люди помогали друг другу, как вековечно в лихую годину привык помогать соседу русский человек. Даже с матерью Костика, незнакомой, приезжей, умудрялись делиться малыми своими доходами. А если замечали, что сыновья их пристают к приезжему мальчишке, брались за ремень. Что отнюдь не способствовало любви этих самых сыновей к Костику. Да и не до мальчишеских потасовок было этим замученным заботами женщинам. Шёл сорок шестой год. Восстанавливались, поднимались из руин заводы. Тогда это было самое главное. Мама Костика работала на одной из таких строек. Она так уставала, что еле добиралась до дому, а тут ещё неурядицы сына. Костик пытался скрывать их, но разве скроешь от матери свои беды!

Горсовет вселил их в дом бывшего полицая, осуждённого и высланного. Но кое-кто из его родни остался в городе.

Иногда они являлись в бывший дом своего родственничка, бесцеремонно заходили, шарили проворными глазами по углам. Костика с мамой не замечали, будто те были неодушевлённые, вроде стульев. Топали грязными сапожищами по чистому полу, нагло бормотали: «Понаехали кацапы проклятые, гадют тут. Погодите, вернётся хозяин, все вязы посворачивает».

Мама белела, вытягивалась в струнку и, стараясь сдержаться, тихо говорила:

— Подите вон! Немедленно!

Только тут её «замечали», смачно сплёвывали на чистый, выскобленный пол:

— Тю! Это ишшо шо за цаца! Вы, извиняйте, хто будете? Што в квартере нашей делаете? Вон за вещичками приглядеть пришли. Шоб не спёрли чего. Го-га-га…

И родственники быстро уходили. Боялись, видно, всё-таки. По-мелкому шкодили. Знали, что мужчины в доме нет. Да и не только в доме. Вообще не было у них мужчины. Их мужчину убили на войне. Как погиб отец, они не знали, а как дед — знали: от осколка бомбы. Бабушка очень его любила, она давно болела, а когда узнала про деда — не пережила. И остались Костик с мамой одни.

— Мама, а почему они говорят, что мы кацапы? — спросил как-то Костик.

Мама грустно улыбнулась.

— Это от глупости, Костик. Это ещё с царских времён осталось, когда одних людей натравливали на других, чтобы легче было с ними бороться. Людей, приехавших из средней полосы России, с севера на юг, в Южную Россию, называли кацапами, хотя они были такими же русскими, как и местные жители; украинцев — хохлами. Внушали, что приезжие зарятся на землю, работу. Во время оккупации немцы воспользовались этим же испытанным приёмом разобщения людей. Я знаю — некоторые мальчишки иногда дразнят тебя кацапом. Они дурачки ещё, ничего не понимают — подрастут, разберутся, и станет им стыдно.

Костик недоверчиво покачал головой: когда ещё им станет стыдно! Откуда ему было знать тогда, что ребята в его возрасте, при всей своей безграничной доброте и способности к самопожертвованию, люди довольно жестокие. И стоит какому-нибудь Славке Кривому крикнуть дурацкое слово «кацап» — и они закричат «кацап», совершенно не вдумываясь в смысл этого слова.

Однажды, когда мать была на работе, Костик стоял неподалёку от своего дома и метал в ствол акации дротик.

Это был короткий металлический прут. Он его на свалке нашёл — погнутый, ржавый.

Целый день с ним возился — выпрямил, очистил песком от ржавчины, тщательно заострил о кирпич.

И теперь воображал себя рыцарем. Тренировался перед турниром.

Метал себе спокойно свой дротик и ослабил бдительность.

А когда, получив крепкий пинок, оглянулся, было поздно.

Перед собой он увидел Славку Кривого, жившего через дом от него. Два дня назад он этому Славке крепко поддал. Встретил его без дружков, одного, и отвёл душу, потому что этот Кривой был, на его тогдашний взгляд, ужасно зловредный тип. И трус притом — один на один он не дрался. И вот теперь наступил час расплаты — с Кривым стоял Генка, почти взрослый парень, а Славка противно улыбался и потирал руки. Кривой его глаз косил от возбуждения больше, чем обычно.

— Ну шо, попался? — прошипел он.

Потом, увидев в руке у Костика, железный прут, испуганно отодвинулся.

— Гля, шо у него! — удивился он.

Генка, парень лет шестнадцати, высокий и крепкий, приходился Славке родственником.

Вообще, семейка Славки и Генки была довольно тёмная. Взрослые с молчаливой брезгливостью сторонились их. Славка из кожи вон лез перед ребятами, таскал из дому всякие вкусные вещи, заискивал, лишь бы его принимали в игры. Мальчишки морщились, но Славкиными подношениями не гнушались — не такое было время, чтоб отказываться от еды, Генку же просто боялись.