Принцип Портоса, или Последний свидетель - Александр Иванович Папченко Страница 6

спрятали покойника, пока она валялась без сознания. А мы ее убеждали, что трупа не было. Она не поверила, но переключилась на дядю Тома, на черненького, как мышиный ребенок, и понесла такую ахинею, что все единогласно пожалели, что она не валяется в молчаливом обмороке. А Петька заинтересовался неграми. Только теперь и папа, и дядя Витя были уверены, что это были не негры, а женщина с ребенком. Особенно горячился дядя Витя. Понимаете почему? Вот именно. Из-за сардинки… Эх!

Дошли до выстрелов. Петька спросил, где сейчас оружие. Папа вспомнил, что до последнего времени держал ружье в руках, а теперь оно исчезло.

– А-а! – зажимая рот ладонями, воскликнула Мария. – Это мне напоминает один детектив. И сейчас нас… по очереди… начнут… – И тут Мария опять упала в обморок.

Все решили, что пусть пока полежит, и принялись искать ружье. Мы с Витькой в один голос заявили, что оружия не брали, и нам почему-то поверили. Тогда Сашка (вот он, последний свидетель!), трясущаяся под своим одеялом, сказала, что папа выбросил ружье, когда все подумали, что уже убили человека, а теперь, когда оказалось, что еще не застрелили, ей, Сашке, хочется побыстрее убежать в дом, а то она тоже видела в одном фильме, к чему приводит небрежность с оружием.

– Как это выбросил? – удивился Петр-радиотехник папиному поступку.

И Сашка махнула рукой, как сеятель пшеницы по весне:

– Вот так!

– Да вы что здесь?! – схватился за голову Петр. —Когда извлекут пулю из убитого инкассатора и в лаборатории выяснится, что стреляли из вашего оружия, как вы оправдаетесь, что не грабили банк?! А? Некоторые оправдывались – до сих пор сидят… Где ваше алиби?

Вот что сказал Петр. Всем стало страшно. Особенно папе. Он схватился за голову, потом схватил Сашку за плечи и стал трясти ее, как дерево, с которого что-нибудь должно было свалиться. Какой-нибудь фрукт.

– Где ты, девочка, видела? Куда я кинул ружье?

– В крапиву, – произнесла Сашка, – под забором! – И стала гордо наблюдать, как мы полезли со всех сторон в крапиву.

И думаете, нашли? Фиг! Даже когда радиотехник фонарик притащил. Нашли, когда всю крапиву извели, совершенно в другом месте. Ружье лежало под яблоней.

Тут опять очнулась Мария, хоть на нее никто не дул и вообще не прикасался, и сказала, что с нее довольно. И с нас тоже было довольно. Физически мы представляли страшное зрелище: грязные, поцарапанные, словно геологи, вернувшиеся на базу с городской помойки. Одна Сашка не замаралась… Ну вот. Потом мы кое-как поставили рухнувший штакетник на место и отправились по домам.

Брякнулся я в постель и сразу провалился в сон. Снился мне дождь. И пчелы. Большие листья подорожника. Теплые лужи. Ветер. Мокрая синяя трава. Зайцы какие-то снились, ухмыляющиеся. И счастливая Сашка. И на лице у нее плясали веснушки… А ветер их сдувал, слизывал. И игрушечный наш город, чистый и умытый, простирался вокруг. Только что проехали поливалки. И на душе у меня было необыкновенно весело… Все вокруг цвело, и сквозил ветер, путаясь в ногах и мешая идти. Продувал нас насквозь. Того и гляди унесет! Синяя трава тонко звенела и дрожала, когда по ней ударяли дождевые капли. И оглушительно болтали птицы. Только вот трубач… Куда исчез трубач? Ага. Он на дальнем болоте охраняет лягушей и не принимает участия в болтовне. Как же, он прима! Он трубит только два раза в году. Но второй, осенний, концерт у него всегда получается лучше. И тогда люди, запрокинув головы, выискивают среди низких туч печальный клин покидающих родину журавлей.

…А ветер слизывал пляшущие веснушки с Сашкиного лица.

Потом я проснулся. По одеялу скользила солнечная каша-размазня из желтых пятен. Разматывая бесконечную серебристую паутину, карабкался в небо паучок-самолетик. Качнулась ветка яблони и зашуршала, задевая раму окна… И я подумал, что осенью буду вспоминать все это: и как я лежал, и самолетик – и буду думать про себя сейчасного как про счастливого человека. И буду думать: «Эх! И почему тогда, летом, когда июль остановился на два дня, я не знал, как мне было славно…»

Вдруг за окном раздался шум. Я вскочил с кровати и свесился с подоконника. Папа поскользнулся и упал на грядку. А рядом стояла перепуганная Сашка и командовала.

– Вам следует немедленно умыться. Срочно! На вас земля! Немедленно! Вы фон замеряли? Сколько здесь микрорентген? Не знаете? О-о! У нас в Славутиче все знают. Ну что вы стоите? Быстрее умываться! Время, время идет! – всплеснула руками Сашка, и у нее на глазах заблестели слезы.

И тут вдруг меня осенило! На меня будто ушат холодной воды вылили!

«Идиот я какой! – думаю. – Какой дурак! Хуже Витьки. Книжки читать нужно!»

А тем временем мой папа подошел к поливальному фонтанчику и сполоснул лицо.

– Этого совершенно недостаточно! – подпрыгнула Сашка и через секунду примчалась с мылом. – Ах, ну как же вы живете без дозиметра? Разве же можно?

– Да-да… – вздохнул папа и повторил умыванье с мылом. – Как-то мы без…

– Ну, вы не переживайте… Это еще что! – несколько успокоившись, поделилась Сашка. – Вот со мной было! Мы на пикник в зону выезжали в мой день рождения. Опрометчиво, конечно, но там со всех сторон зона. Два шага на обочину – и… А я тогда еще поразительно стеснительная была. А у нас был такой гость, дядя Дима. Приезжий. Так он взял меня на руки, и мы с ним танцевали вальс-бостон, а потом мы нечаянно упали в мой праздничный торт. Представляете? Вот было весело! Я перепачкалась, а он давай меня отстирывать водой из ручья. Мои только ахнули. Представляете? А я, главное, вырваться не могу и глотаю свои рентгены, как дурочка… Обидно! И я объяснить не могу дяде Диме, почему это из самого обычного ручья умываться нельзя… Но все равно, – помолчала Сашка. – Я ему так благодарна до сих пор. Даже не знаю почему.

…Дядя Витя любил с утра окучивать картошку, а также пропалывать всякие сельдереи и петрушки. Любил он «отвинчивать» усы землянике, обрывать жирующие листья у помидоров и состригать дикие побеги у разных смородин и малин. Любил дядя Витя до ночи копошиться на грядках, трогая нежные побеги заскорузлыми пальцами, и кормить с ладони минеральными удобрениями голодные корни растений, нашептывая при этом с самым таинственным видом разные интересные слова.

Например, сейчас он шептал:

– Ах ты ж, птичечка моя золотая… Ах ты ж, фигушка моя удалая.

Дядя Витя разогнулся, положил руку себе на спину, потянулся и окинул взором окрестности. На его лице блуждала улыбка человека, знающего ответ на трудный вопрос, что такое счастье.

Сменяя друг друга, тянулись к горизонту ложбины и пологие пригорки, с которых так удобно ветру, разбежавшись, фыркнуть в затылок рано поседевшему одуванчику. От такого неуважительного к себе отношения тот, обиженный, стремительно лысеет, провожая грустным взглядом улетающие в дальний путь свои потерянные волосы. Коренастые степные сосны грелись на солнце, распушив пахучие колючки. Захмелевшие от густого запаха белого клевера кузнечики валялись в траве, загорали и пронзительно звенели. День-день-день… Чистый июльский день, остановись и замри! И стой так до середины декабря. Так ведь не остановится! Не уговоришь.

Высоко в небе плясала птичка. Заваливалась на крыло, падала, распушив перья, и вновь соскальзывала к зениту…

– Эх, птичечка… – прошептал дядя Витя и опустил глаза…

Между картофельными побегами, извиваясь и сверкая желтыми полосами, навстречу ему ползла рептилия неизвестного науке вида. И намерения у нее, судя по всему, были самые неласковые. Тогда дядя Витя взял лопату за штык и приготовился защищаться.

Но про дядю Витю я потом узнал, а сейчас я сидел на кровати и ждал, пока проснется Витька, чтоб рассказать ему про Сашку. И какой я идиот. Вот. А на улице Сашка уговаривала папу спеть. Папа долго отнекивался, но