Марк Твен - Принц и нищий [Издание 1941 г.] Страница 7

Наступила пауза. Все смолкли и как будто ждали чего-то. Том не понимал, что это значит. Он посмотрел на лорда Гертфорда, тот сделал ему знак, но он не понял и этого знака. Лэди Елизавета с своей обычной находчивостью поспешила вывести его из затруднения. Она сделала ему глубокий реверанс и спросила:

— Ваше высочество, брат мой, разрешаете нам удалиться?

— Поистине, милэди, вы можете просить у меня чего угодно, — сказал Том, — но я охотнее исполнил бы всякую другую вашу просьбу, поскольку это в моих скромных силах, чем лишить себя света и радости вашего присутствия, но да будут ваши пути лучезарными! Да хранит вас господь!

Он усмехнулся про себя и подумал: «Недаром в моих книгах я жил только в компании принцев и научился подражать их изысканным и цветистым речам!»

Когда принцессы ушли, Том повернулся к своим опекунам и сказал:

— Не будете ли вы так любезны, милорды, не позволите ли мне отдохнуть где-нибудь здесь в уголке?

— Дело вашего высочества — приказывать, а наше повиноваться, — ответил лорд Гертфорд. — Отдых вам воистину потребен, ибо вскоре вам предстоит совершить путешествие в Сити.

Он прикоснулся к колокольчику; прибежал паж и получил приказание пригласить сэра Вильяма Герберта. Сэр Вильям Герберт не замедлил; явиться и повел Тома во внутренние покои дворца. Первым движением Тома было протянуть руку к чаше воды, но бархатно-шелковый прислужник тотчас же схватил чашу, опустился на одно колено и поднес ее принцу на золотом блюде.

Затем утомленный пленник сел и хотел было снять с себя обувь, робко прося взглядом о позволении; но другой бархатно-шелковый назойливый паж поспешил опуститься на колени, чтобы избавить его и от этой работы. Том сделал еще две или три попытки обойтись без посторонней помощи, но его каждый раз предупреждали. Он наконец сдался и с покорным вздохом пробормотал:

— Горе мне, горе! Как это они еще не возьмутся дышать за меня!

В туфлях, в роскошном халате, он наконец прилег отдохнуть, но заснуть не мог: голова его была слишком переполнена мыслями, а комната — людьми. Он не мог отогнать мыслей, и они остались при нем; он не умел выслать вон своих слуг, и потому они тоже остались при нем, к великому огорчению Тома и их самих.

По уходе Тома благородные лорды, его опекуны, остались вдвоем. Некоторое время оба молчали, в раздумьи качая головами и расхаживая по комнате. Наконец лорд Сент-Джон заговорил:

— Что ты об этом по совести думаешь?

— По совести, вот что: королю осталось недолго жить, мой племянник лишился рассудка, — сумасшедший взойдет на трон, и сумасшедший останется на троне. Да спасет господь нашу бедную Англию!

Некоторое время оба молчали.

— Действительно, все это похоже на истину. Но… нет ли у тебя подозрения…

Говорящий запнулся и не решился продолжать: вопрос был слишком щекотлив. Лорд Гертфорд стал перед ним, посмотрел ему в лицо ясным, открытым взглядом и сказал:

— Говори! Кроме меня, никто твоих слов не услышит. Подозрение о чем?

— Мне очень тяжело выражать словами, милорд, то, что у меня на уме, ты так близок ему по крови. Прости, если я оскорблю тебя, но не кажется ли тебе удивительным, что безумие так изменило его? Я не говорю, чтобы его речь или осанка перестали быть царственными, но все же они в некоторых малозаметных ничтожных подробностях отличаются от его прежней манеры держать себя. Не странно ли, что безумие изгладило из его памяти даже черты его отца; он забыл даже, каковы обычные знаки почтения, которое подобает ему от всех окружающих; не странно ли, что, сохранив в своей памяти латинский язык, он забыл греческий и французский? Не оскорбляйся моими словами, милорд, но сними у меня тяжесть с души и прими заранее душевную мою благодарность! Меня преследуют его слова, что он не принц и…

— Довольно, милорд. Замолчи! То, что говоришь ты, — измена. Ты забыл приказ короля! Помни, что, слушая тебя, я делаюсь соучастником твоего преступления.

— Замолчи! То, что говоришь ты, — измена.

Сент-Джон побледнел и поспешил сказать:

— Я ошибся, я признаю это сам. Будь так великодушен и милостив, не выдавай меня, и я никогда больше не буду ни размышлять, ни говорить об этом. Не поступай со мною слишком сурово, сэр, иначе я погиб.

— Я удовлетворен, милорд. Если ты не станешь повторять свой оскорбительный вымысел ни мне, ни кому другому, я буду считать твои слова как бы несказанными. Оставь твои пустые подозрения. Он сын моей сестры: его голос, лицо, фигура знакомы мне от самой его колыбели. Безумие могло вызвать в нем не только те противоречивые странности, которые подмечены тобою, но и другие, еще более разительные. Разве ты не помнишь, как старый барон Марли, сойдя с ума, забыл свое собственное лицо, которое знал шестьдесят лет, и уверял, что оно чужое; нет, больше того, уверял, будто он сын Марии Магдалины, будто голова у него из испанского стекла, и — смешно сказать — не позволял никому прикасаться к ней, чтобы чья-нибудь неловкая рука не разбила ее. Отгони прочь свои сомнения, мой добрый милорд! Это истинный принц — мне ли не знать его! — и скоро он станет твоим королем. Тебе полезно подумать об этом больше, чем о каких-нибудь других обстоятельствах.

Поговорив еще немного с лордом Сент-Джоном, причем лорд Сент-Джон страстно и многократно отрекался от своих ошибочных слов и утверждал, что больше никогда, никогда он не станет предаваться подобным сомнениям, лорд Гертфорд простился с ним и остался один оберегать покой принца. Скоро он углубился в размышления, и, очевидно, чем дольше думал, тем сильнее терзало его беспокойство. Наконец он стал ходить по комнате.

«Вздор! Он должен быть принцем! — бормотал он про себя. — Во всей стране не найдется человека, который решился бы утверждать, что два мальчика разной крови и разного рода могут быть так чудесно похожи друг на друга, будто близнецы. Да если бы даже и так! Было бы еще более диковинным чудом, если бы случай подменил их. Нет, это безумно, безумно, безумно!»

Спустя некоторое время лорд Гертфорд сказал себе: «Если бы еще он был самозванец, если бы он выдавал себя за принца, — это было бы естественно; в этом был бы какой-нибудь смысл. Но слыхал ли кто о таком самозванце, который, видя, что и король, и двор, и все зовут его принцем, отрицал бы свой сан и отказывался от тех почестей, которые воздаются ему. Нет! Клянусь святым Свитином, нет! Он истинный принц, потерявший рассудок».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Первый королевский обед Тома.

Около часу пополудни Том безропотно перенес пытку переодевания к обеду. Его опять нарядили в такой же роскошный костюм, как и раньше, но сменили на нем решительно все — от воротничков до чулок. Затем с большими церемониями проводили его в обширную, богато убранную залу, где был накрыт стол на одного человека. Вся посуда была из литого золота и украшена такими узорами, которые делали ее драгоценной, так как все это была работа Бенвенуто Челлини.[11]

В комнате толпились высокородные прислужники. Капеллан[12] прочел молитву, и проголодавшийся Том готов был уже наброситься на еду; но ему помешал милорд граф Беркли, подвязавший ему под шею салфетку; важная обязанность подвязывания салфетки принцам Уэльским была наследственной в семье этого лорда. Рядом стоял виночерпий, предупреждавший все попытки Тома налить себе своими руками вина. Тут же находился другой лорд — отведыватель. Он состоял при его высочестве принце Уэльском исключительно для того, чтобы пробовать по первому требованию все подозрительные блюда, и таким образом рисковал быть отравленным. В то время отведыватель был уже ненужным украшением в королевской столовой, так как ему ее часто приходилось исполнять свои обязанности; но были времена за несколько поколений до Генриха VIII, когда должность отведывателя была чрезвычайно опасной и мало кто добивался такого почетного сана. Странно, что эту обязанность не возложили на какого-нибудь пса или химика — но кто постигнет королевские обычаи!

Был тут и лорд д'Арси, первый камергер. Зачем и для какой надобности, неизвестно, но он был тут, и с этим ничего не поделаешь! Был тут и лорд-дворецкий. Он стоял у Тома за спиной и следил, чтобы весь церемониал был соблюдаем до мельчайших подробностей. Церемониалом распоряжались лорд главный лакей и лорд главный кухмистер, которые стояли поблизости. Кроме них, у Тома было еще триста восемьдесят четыре человека прислуги, но, разумеется, не все они находились в столовой; и четверти их не присутствовало при этом обеде. Том даже не подозревал, что они существуют.

Все присутствующие были предварительно вышколены; им было приказано не забывать, что у принца временное потемнение рассудка, и не удивляться его причудам. Вскоре эти причуды обнаружились перед ними вполне, но вызвали в слугах не смех, а только сострадание. Им горько было видеть, что их возлюбленный принц поражен таким тяжким недугом.