Леонид Сергеев - Мои друзья Страница 7

Осмотрев Плутика, врач сказал:

– На одной лапе сильный перелом. Придется ампутировать. Но ты не огорчайся: ему ведь не надо прыгать. А ходить он и на трех сможет.

Так и стал Плутик инвалидом. Его рана быстро затянулась, и вскоре он уже гулял по своему маршруту, только теперь постукивая культей. И по этому стуку я всегда знал, где он находится.

Днем, когда я был в школе, Плутик чаще всего спал, а вечером, когда я садился за уроки, просыпался и проходил «петлю». Потом шебуршил, хозяйствовал в клетке. Он занимался своими делами, я – своими. Случалось, мне не хотелось делать уроки, и я подолгу наблюдал за Плутиком. А он без устали деловито все что-то перекладывал, прятал, прикрывал газетами, приводил свой внешний вид в порядок. Я смотрел на него, и мне становилось стыдно за свое лентяй-ство. Плутик как-то заражал меня трудолюбием.

Мы с Плутиком все сильнее привязывались друг к другу. После школы я уже не засиживался у приятелей, как раньше, а спешил домой. И Плутик скучал по мне. Отец говорил:

– Когда тебя нет дома, Плутик не выходит из клетки и ничего не ест.

Он прожил у меня два года. Лазил по клетке, ходил по «петле», смешно набивал полные щеки семечками и орехами, сосал воду из трубки-«градусника», делал запасы, обустраивал «спальню». Но с каждым месяцем все реже выходил из клетки, а потом и из «спальни» стал вылезать редко. Он спал все больше и больше и как-то незаметно однажды заснул навсегда.

Буран, Полкан и другие

В десять лет меня называли «профессиональным выгульщиком В то время мы жили на окраине города, в двухэтажном деревянном доме, в котором многие жильцы имели четвероногих друзей. Вначале в нашем доме было две собаки. Одинокая женщина держала таксу Мотю, а пожилые супруги – полупородистого Антошку. Мотя была круглая, длинная, как кабачок. Хозяйка держала ее на диете, хотела сделать «поизящней», но таксу с каждым месяцем разносило все больше, пока она не стала похожа на тыкву. А вот Антошка был худой, несмотря на то что ел все подряд.

Жильцы в нашем доме считали Антошку симпатичней Моти.

– Мотя брехливая и наглая, – говорили. – Вечно сует свой нос, куда ее не просят.

Некоторые при этом добавляли:

– Вся в хозяйку.

Антошка, по общему мнению, был тихоня и скромник.

Мне нравились обе собаки. Я их выгуливал попеременно.

Потом в нашем доме появилась третья собака. Сосед, живший над нами, привел себе бездомного, грязноватого пса и назвал его Додоном. После этого мне, как выгульщику, работы прибавилось, но я только радовался такому повороту событий.

Наш дом слыл одним из самых «собачьих», и все же ему было далеко до двухэтажки в конце нашей улицы. В том доме собак держали абсолютно все! Там жили заядлые собачники, и в их числе дворник дед Игнат и слесарь дядя Костя.

Дед Игнат и его жена, бабка Клава, держали Бурана – огромного неуклюжего пса из породы водолазов. У Бурана были длинные висячие уши, мешки под глазами, лаял он сиплым басом. Как-то я спросил у деда:

– Почему Буран водолаз? Он что, под водой плавать умеет?

– Угу, – протянул дед.

– Наверно, любая собака может под водой плавать, – продолжал я. – Просто не хочет. Чего зря уши мочить!

– Не любая, – проговорил дед. – У Бурана уши так устроены, что в них не попадает вода. Таких собак держат на спасательных станциях: они вытаскивают утопающих. Вот пойдем на речку, посмотришь, как Буран гоняет рыб под водой. И на воде он держится не как все собаки. Крутит хвост винтом и несется, как моторка. Только вода сзади бурлит. А настырный какой! Не окрикнешь – так по течению и погонит. За ним глаз да глаз нужен. И куда его, ошалелого, тянет, не знаю! Ведь живет у нас как сыр в масле. Вон и выглядит как принц. Ишь отъелся!

Дед потрепал собаку, и Буран зажмурился, затоптался, завилял хвостом и начал покусывать дедов ботинок.

– Цыц! – прикрикнул дед. – Весь башмак обмусолил.

Буран, обиженный, отошел, лег со вздохом, вытянул лапы и положил между ними голову.

Я почесал пса за ушами, он развалился на полу и так закатил глаза, что стали видны белки.

Буран любил поспать; он был редкостный соня, настоящий собачий чемпион по сну. Уляжется на диване и храпит. Иногда во сне охает, стонет и вздрагивает или глухо бурчит и лязгает зубами – сны у него были самые разные: и радостные, и страшные.

Днем Буран разгуливал по дворам. От нечего делать заглядывал к своему брату Трезору, живущему на соседней улице. Раз пошел вот так же гулять – его и забрали собаколовы, «люди без сердца», как их называла бабка Клава. Прибежал я его выручать, показываю собаколовам паспорт Бурана, а они и правда «без сердца».

– Ничего не знаем, без ошейника бегал, – говорят. Потом видят, я чуть не реву. – Ладно уж, – говорят, – забирай. Но смотри, еще раз без ошейника увидим – не отдадим.

«Все-таки у них есть сердце, – подумал я, – но какое-то железное, вроде механического насоса для перекачки крови».

Открыл я клетку, а Буран как прыгнет и давай лизать мне лицо. Казалось, так и говорил: «Ну и натерпелся, брат, я страху!»

Дед Игнат научил Бурана возить огромные сани. Зимой купит поленьев на дровяном складе, впряжет Бурана в сани, и тот тащит тяжелую кладь к дому.

Много раз мы с ребятами стелили в сани драный тулуп, и Буран катал нас по улице; мчал так, что полозья визжали и за санями крутились снежные спирали, а нас подбрасывало, и мы утыкались носами в мягкие завитки тулупа. Долго нас Буран не возил. Прокатит раза два, ложится на снег и высовывает язык – показывает, что устал. Но выпряжешь его – начинает носиться с другими собаками как угорелый, даже про еду и сон забывает. Или бежит к своему брату и борется с ним до вечера и не устает никогда.

Буран вообще не любил с нами, детьми, играть. Когда был щенком, любил, а подрос – его стало тянуть ко взрослым. Позовет его мальчишка или девчонка, он делает вид, что не слышит. А если и подойдет, то нехотя, с сонными глазами и раз двадцать вздохнет. Ребят постарше еще слушался, а разных дошколят и не замечал.

Иногда на нашей улице случались стычки. Какой-нибудь мальчишка приставал ко мне, говорил со мной заносчиво и грубо, а то еще и угрозы всякие сыпал. В такие минуты я не махал кулаками, а шел к деду Игнату и прицеплял Бурану поводок. А потом прохаживался с водолазом разок-другой по нашей улице, и, ясное дело, заносчивый мальчишка сразу притихал. Частенько я проделывал этот трюк и без всякого повода, на всякий случай, просто чтоб никто не забывался.

По ночам деду не спалось, он ставил самовар и за чаем разговаривал с Бураном, рассказывая ему про свои стариковские дела. Буран всегда его внимательно слушал. Наклонит голову набок, каждое слово ловит. Иногда бугорки на его лбу сходились, и он вздыхал. Тогда дед гладил его, говаривал:

– Ты-то, лохматина, все понимаешь, я знаю.

Но если Буран фыркнет, дед закипал:

– Что, не веришь? Еще спорить со мной будешь?

Потом отойдет, кинет Бурану кусок сахара и рассказывает дальше. Так и бормочет, пока бабка Клава не уведет собаку к себе на диван – она грела ноги в ее шерсти, говорила: «От ревматизма помогает».

Несколько раз в год она чесала Бурана и из его шерсти вязала варежки и носки. По Бурану она и погоду определяла: уляжется пес в углу – назавтра жди холодов, крутится посреди комнаты – будет тепло.

– Он все чувствует, – говорила бабка Клава.

А у дяди Кости было две собаки – спаниель Снегур и овчарка Полкан, оба невероятные показушники: любили находиться в центре внимания, занять в комнате видное место, повертеться на глазах, похвастаться белоснежными зубами…

На Снегура сильно действовала погода. Серые, пасмурные дни нагоняли на него такую тоску, что он забивался под крыльцо и плаксиво повизгивал. Но в солнечные дни становился безудержношумным: гонялся по двору за голубями, возился с Полканом, ко всем лез целоваться.

Снегур жил вместе с дядей Костей в доме, а Полкан – на улице, в бочке. Дядя Костя опрокинул большую бочку, набил ее соломой, и конура у Полкана получилась что надо. Все собаки завидовали.

Сторожить Полкану было нечего: дядя Костя не держал ни кур, ни уток, не разводил огород, и Полкан целыми днями грелся на солнце. Время от времени гонял мух или почесывал себя за ухом и зевал, показывая ослепительно белые зубы. Кстати, в бочке у Полкана я однажды ночевал – спрятался там, когда за что-то обиделся на родителей.

До семи лет у Полкана было поразительное обоняние и чувство пространства. Однажды дядя Костя уехал в другой город, так Полкан прибежал к нему с оборванной цепью. Как нашел дорогу – никто не знает. Но от постоянного безделья Полкан обленился, перестал различать запахи и вообще поглупел. К старости только и знал гоняться за своим хвостом, да лаять когда вздумается, да еще клянчить конфеты – ужасно к ним пристрастился.

Что эти псы любили – так это петь. Когда дядя Костя играл на гитаре, Полкан высоко подвывал. Частенько и Снегур присоединялся и тянул приятным баритоном. Иногда так увлекались, что пели и после того, как хозяин откладывал гитару. А стоило крикнуть «браво!» – начинали все сначала, да еще громче прежнего.