Леонид Фомин - Мы идем на Кваркуш Страница 7

Обвислые упругие ветви елей сталкивали с тропы, не пускали вперед. Тесно, глухо вокруг, как в сыром подполье. Шли долго, а Язьвы все нет.

— Послушай, — сказал Борис, — не ошибся ли Абросимович в километрах? Что-то они длинные.

Тропа неожиданно раздвоилась. Постояли минуту в раздумье и пошли по правой. О близости большой реки дал знать пролетавший низко над лесом крохаль. Утка описала круг и потянула на северо-восток. На всякий случай мы запомнили направление полета.

Пересекли неширокую быстротечную Тулымку, которая стремительно неслась по наклонному каменистому ложу. Шум ее слышался издалека. На противоположный берег переправились по упавшей поперек русла сухой лесине. Тут же Борис сел на ее комель, склонился к коленям. Это уже не первый раз.

— Может, отдохнем? — предложил я.

— Пустяки, пойдем, — выдохнул Борис, медленно встал, выломил палку.

И мы еще шли часа полтора. Лес начал редеть, теперь под каблуками похрустывал, как крупная соль, кварцевый песок, скользили, будто смазанные воском, опавшие еловые иголки. Незаметно поднялись на вытянутое, иссеченное трещинами плато. Один край его отвесно обрывался. Глубоко внизу, сжатая с обеих сторон скалами, бурлила Язьва.

Идти по вершине каменистой гряды было не легче, чем по тайге. Среди острых зубчатых камней зияли узкие провалы. А ровные площадки так густо заросли ползучим вереском, что не давали шагу ступить.

Зато сторицей платили за труды открывшиеся с высоты дали. Вверх по течению реки до самого горизонта дыбились лесистые горные кряжи. Ближний из них — Золотой Камень — величественный, сине-зеленый, как гигантская неровно выгнутая арка.

Ниже, за поворотом, начинался грандиозный Тулымский порог.

Это от его грохота окрестный лес полнится несмолкаемым грозным шумом. Наклонная быстрина с хаотическим нагромождением камней растянута километров на восемь. Подобно туману над Тулымом стоит водяная завеса из брызг. Беда опрометчивому путнику, отважившемуся плыть по незнакомой реке на плоту. Река легко поднимет бревенчатое суденышко, покачивая на струях, игриво увлечет на стремнину. Отдыхает смельчак, радуется стремительной скорости.

Но что это впереди? Словно огромные лягуши, высунули из воды зеленые обглаженные головы валуны. Они беспорядочным строем перегородили реку. Напрасно встревоженный путешественник пытается отвести от мокрых угрюмых гольцов свой плот. Как ни крепки его мускулы, как ни упруг шест, не осилить ему бешеного течения.

Вот и первый валун. Он стремительно несется навстречу, все увеличиваясь, грозно поблескивая смертельной твердью. Пенным месивом кружит под ним бурун. Но плот, зарываясь бортом в пучину, прошел мимо. А дальше еще и еще камни. Их так много, что кажется, будто какой-то исполин взял да и сыпанул с пригоршни вдоль по руслу круглые обкатанные голыши. Нет, ни пройти по ним, ни проехать! Прыгай, путник, пока еще есть время, в воду. Ты силен и с шестом добредешь до берега...

Много поглотил Тулым плотов и лодок. Отважные изыскатели, геологи, охотники — все, кто решался на этот отчаянный рейс, прахом пускали свои долбленки и салики на бурливых водоворотах. Это им, смелым комсомольцам, первым покорителям северной тайги, погибшим на Тулыме в тридцатые годы, воздвигнут памятник в селе Верх-Язьве.

Мы стояли на скале и обдумывали, как идти дальше. Где же эта Осиновка, сколько еще до нее? Все здесь, конечно, красиво: и горы, и порог, и сама река, но мы, пожалуй, зря пошли смотреть эти красоты. Борис все чаще садился передохнуть и после каждой остановки вставал тяжелее, шел медленней.

В одном месте мы отдыхали на гладкой гранитной площадке. Обращенная к реке стена отвесно сваливалась вниз. Мы подползли к краю. С высоты хорошо просматривалось дно. Под берегом темнела неглубокая продольная борозда. В середине и по бокам ее на желтом галечнике неподвижно лежали розоватые бревешки. Борис столкнул рукой известковую плитку, она долго падала и с плеском ударилась об воду. «Бревешки» тотчас окружили всплеск.

— Таймени! — простонал Борис.

Мы не могли оторваться от редкого зрелища. В борозде стояло одиннадцать тайменей — красноперых, с оранжевыми хвостами. Самый «маленький» — не меньше метра. И никакой другой рыбы рядом. Гордые хищники не признают ничьего соседства. Посмотрели мы, посмотрели на заманчивую добычу да и пошли своей дорогой. Вот уж воистину: «Видит око, да зуб неймет»...

Я подстрелил рябчика и теперь подумывал над тем, не изжарить ли его на костре. Борис быстро слабел, ему требовались отдых и еда. Рассчитывая на пять прогулочных километров, мы ушли без куска хлеба. Да и спички у нас оказались считанными: давно уже пришлось сократить перекуры.

Я не успел сказать о своем намерении, Борис заговорил сам:

— Послушай, мне не дойти до Кваркуша. Ты пойдешь дальше, с Абросимовичем, с ребятами, а я останусь... Доберемся как-нибудь до Осиновки и останусь. Вернусь в Колчим...

Борис смахнул с валежины отставшую кору, сел на ствол. Я присел рядом, и мы надолго умолкли. Борис был прав. Мы не прошли еще и половины пути, а впереди — еще много трудностей, да и обратная дорога. Может быть, и правда вернуться в Колчим?

Не хотелось думать о возвращении. Чтобы хоть как-то развеять тягостное молчание, я сказал, что мы поступим как лучше, но это потом. А сейчас разведем костер и зажарим рябчика.

Борис покачал головой.

— Некогда жарить, пойдем. До Осиновки я дотяну.

Он порылся в кармане, достал два почерневших сухаря. Обдул их и протянул один мне.

— Вот тебе, рябчик...

Внимание мое привлекли свежесломленные стебли лабазника. Трава была развалена и примята, будто по ней протащили мягкий и тяжелый груз. След подводил к валежине, на которой мы сидели. И вдруг я увидел рядом с собой повисший на сучке клок бурой шерсти. Это недавно проходил медведь. Здесь он перелезал через дерево, да, видать, неловко получилось, пробороздил брюхом по сучку.

Сегодня мы уже второй раз наталкиваемся на медвежий след. Первый раз Борис чуть не наступил на свежий, еще парной помет. Сейчас, после зимней спячки, медведи усиленно жируют и с утра до вечера шатаются по лесу в поисках съестного. Они едят сладкие корневища лесных трав, зорят муравейники, ловят мышей и прочую живность, какая попадет под лапу. Не хлопай ушами на тропе и сохатый — настигнет зверь, повиснет на крупе и проедет за обезумевшим рогачом сто, двести метров, пока не свалит. Мне однажды приходилось видеть следы такой лесной драмы. Медведь тащился за лосем, намертво вцепившись в его загривок вершковыми клыками, обхватив спину жертвы одной лапой, а другой, растопырив когти, хватался за деревца, чтобы затормозить бег. И какая дьявольская силища была в этой лапе, если зверь с корнем выдирал осинки, которые не срубишь топором за один взмах.

Завалит медведь покрупней добычу, забросает мхом и ветками и тут уж далеко не отойдет, будет стеречь денно и нощно, пока всю не съест. Тогда и человеку опасно появляться рядом. Я рассказал об этом Борису и посоветовал, чтобы он впредь не зевал, когда ходит в лесу. Это у него бывает.

— Сам не зевай! — огрызнулся Борис и встал с валежины.

Известковые выветренные скалы стали прижимать нас к обрывистому берегу. Мы пробирались по узким наклонным уступам. Легко можно было сорваться с этой губительной высоты в реку. Да и сами ветхие скалы грозили рухнуть от случайно упавшего камня. Борис первый спустился с крутизны, скрылся за деревьями. И вдруг закричал снизу сумасшедшим голосом:

— Сюда! Скорее!

Кровь прилила к вискам, я мгновенно скатился по его следу, машинально перевел взвод на нарезной ствол с разрывной, двенадцатиграммовой пулей и вскинул наизготовку ружье. Все еще не видя Бориса, вновь услышал его голос, но уже восторженный и удивленный:

— Стародубы! Стародубы!

Немного отлегло от сердца, я поспешил на голос. Борис стоял на коленях перед пышным, кустом ярко-желтых незнакомых цветов.

— Что случилось?!

— Посмотри! Стародубы...

Не знай бы я давнего, какого-то необычайно трогательного пристрастия Бориса к цветам, его взбалмошных восторгов при виде подобных редкостей, я бы просто отругал его за этот крик. Но сдержался. Это ли для него не находка! Борис — сибиряк. До войны жил на севере, под Игаркой. С детства полюбил известный там затаенный цветок стародуб. Он растет в затененных местах, в глухих лесных падях, в ельниках у подножий скал, в каменных россыпях по берегам рек. Словно прячет свою красоту от людей, но кто раз ее увидит — не забудет.

Не думал Борис встретить любимый цветок здесь, на Урале. А встретил и отойти не может. Оглаживает руками его пахучие стебли, вдыхает медово-томительный запах. Стародуб пахнет сильно, своеобразно. Руки, раз коснувшиеся его, надолго сохраняют аромат, в котором смешалось все: и весенняя прель земли, и речная прохлада, и бодрящая, как бы ментоловая, свежесть леса.