Борис Лапин - Серебряный остров Страница 8

По всей тайге пронесся слух о странном караване, и люди разбежались в страхе, чтобы ненароком не оказаться на пути Повелителя. Только самые любопытные остались. Прячась за деревьями, тайно сопровождали они караван и однажды увидели, как из лопнувшего вьюка посыпались на траву не золотые монеты, не драгоценные камни — тяжелые старинные книги в кованых переплетах и пергаментные свитки. Подивились охотники…

В молодости Повелитель превыше всего ценил воинскую доблесть — и много стран покорил, много городов сравнял с землей. А состарился, издали почуял смерть — превыше всего стал ценить мудрость.

И тогда повелел он собрать с подвластных народов неслыханную дань: книги, сокровища мудрости и бесценные изделия рук самых знаменитых мастеров из золота, камня и слоновой кости. А собрав, повелел загрузить ими три сотни верблюдов и под охраной тысячи стражников отвезти в самое глухое место на берегу далекого таежного моря.

Семь дней шел караван берегом, а на восьмой по узкому перешейку перебрался на полуостров, что гигантским кинжалом врезался в море. «Здесь», — сказал Повелитель, и рассыпались лучники по всему полуострову, и много отыскали подходящих пещер. Одна из них, в четыре неслыханной красоты зала, понравилась Повелителю: Первый был зал ледяной, и засверкал он при свете факелов как сошедшая на землю радуга. Второй был зал грохота, и такой в нем стоял страшный шум, будто поток низвергался в подземелье. Третий был зал музыкальный, и стены в нем пели, как мать над колыбелью младенца. Последний был зал тишины, и звуки в нем глохли.

«Здесь! — сказал Повелитель. — Здесь схороню я свои сокровища. Ибо кто войдет в первый зал — ослепнет, во второй войдет — оглохнет, в третий же войдет — уснет вечным сном. Здесь схороню я мудрость земли, потому что моему народу все равно не прочесть этих книг, а те народы, у кого я их отнял, напишут новые, да только нескоро».

Усмехнулся Повелитель и приказал разгружаться.

Но едва упал на камни первый вьюк — дрогнула земля, и гул пронесся великий, и многие деревья вырвало с корнем, и горы сдвинулись с местами волны, родившиеся в море, двинулись на сушу. А вход в ту пещеру завалило рухнувшим утесом.

Попадали на землю бесстрашные воины, лишь Повелитель устоял на ногах. Гневно сверкнул очами, посохом ударил в землю, воскликнул: «Нет! Проклято это место, быть ему дном морским».

И повернул караван. Однако путь был отрезан, исчез перешеек, и стал полуостров островом. Еще пуще перепугались воины, а Повелитель сказал, помрачнев: «То боги на меня разгневались. В молодости я много лишней крови пролил, не только доблестных витязей — невинных детей, жен и стариков. Но воздвигнутая мною империя стоит любой крови!» И повелел валить лес и строить ладьи, триста вместительных ладей для трех сотен верблюдов. Уже снег покрыл землю, когда увидели охотники это зрелище: с облысевшего острова на большую землю плыло в ладьях невиданное воинство из двугорбых верблюдов.

В ужасе бросились охотники прочь и с тех пор потеряли из виду караван. Известно было лишь одно: верблюды потянулись дальше на север. А через семь дней проехал назад Повелитель — всего с десятком отважных лучников. С десятком из тысячи. Остальные вместе с ненужными уже верблюдами преданы были смерти, чтобы навек умерла тайна оставленного в неведомой пещере клада. Но и эти десять, едва вернулся Повелитель в свои земли, были немедля обезглавлены. А вскоре и сам Повелитель, гроза народов, приказал долго жить, и прах его был развеян по степи, а вместе с прахом разлетелась легенда о кладе, захороненном на берегу Байкал-моря.

Цырен закончил. Гулко, как гигантские часы, отбивающие секунды веков, звенели, падая в кружку, капли.

— Да-а-а, — многозначительно протянул Рудик. — Заманчиво! И давно ты знаешь эту легенду?

— Мне ее рассказал дед, когда я еще маленьким был. С тех пор всю жизнь пещеры снятся. Он и другие легенды рассказывал: про Байкал, про Ангару, про старого шамана, но те я потом и в книгах встречал, а эта, однако, нигде не напечатана. Попробуй-ка напечатай — столько сюда искателей кладов ринется! А пройти по следам верблюдов Чингисхана стало моей мечтой.

— Слушай, а полуостров, который стал островом… это что же, Ольхон? — спросил Рудик.

— Ольхон. Он и сейчас постепенно погружается. И Святой Нос, полуостров на том берегу, тоже, говорят, в конце концов оторвется от материка. Два-три добрых землетрясения — и порядок. А вы заметили, еще две приметы сходятся? На Ольхоне много пещер — это раз, а леса местами почти нет, с моря посмотришь — голый остров. Это два. Так что все точно. Теперь бы высчитать, далеко ли он зашел на север. Если действительно семь дней… Три туда, три назад да день сгружали сокровища. Я прикидывал, как раз наши места…

Рудик только присвистнул.

— И ты решил найти сокровища? — напрямую спросил Санька.

— Ну… не знаю, — уклончиво ответил Цырен. — Если бы какие-то факты… На одной легенде далеко не уедешь…

Солнце уже подбиралось к зениту, когда Рудик растолкал друзей:

— Подъем! Подъем! Ну и здоровы же вы спать! Бока-то неказенные! Кстати, кое-кому давно пора быть на вахте.

Вставать не хотелось, отяжелевшее тело точно прилипло к полу. Однако Цырен молча сгреб телогрейку и поплелся к выходу.

А Рудик вскочил и начал делать зарядку: приседания, прогибы, прыжки на месте. Санька только глаза вылупил.

— Ты случаем не того? Не чокнулся? Энергию беречь надо.

— Энергия — частности, — ответил Рудик. — У меня правило: делай то, что не хочется делать. Думаешь, — как я английский выучил? Только по этому правилу. Не было дня, чтобы захотелось долбить слова. Вот я и долбил. А потом пошло, даже самому понравилось…

Принципу своему Рудик следовал постоянно. Не только дома, по хозяйству, потому что отец с его больной спиной даже ведро воды не мог поднять, а мама одна не управилась бы. Не только в школе, где он, неисправимый, казалось бы, троечник, вышел в ударники. Он кропотливо собирал карты, и теперь его коллекция вызывала зависть друзей. Вместе с Петькой Снегиревым взялся мастерить модели судов и, хотя поначалу даже шуруп ввернуть не мог, и тут кой-чего достиг.

Но главное, что научило Рудика уважать себя, — он вылечился от заикания. Его возили по больницам, по знаменитым профессорам — бесполезно. Однажды дядя из Рязани прислал статью про Демосфена, древнегреческого оратора. Прочел ее Рудик и решил сам взяться за себя. Бродя берегом Байкала, с камушками во рту декламировал стихи — благо, прибой заглушал его ужасающее поначалу исполнение. Во весь дух пробегал стометровку и снова, запыхавшись, — читал вслух: «На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн, и вдаль глядел…» А когда дело пошло на лад, нырял в студеную байкальскую воду, выскакивал на берег и, сотрясаясь всем телом, продолжал: «Пред ним широко река неслася. Бедный челн…» И так семьсот тридцать дней. Теперь он почти не заикался, разве что очень уж разволнуется, да и то почти незаметно. Вот что значит упорство!

— Саня, полей-ка мне из кружки, хоть немного сполоснуться.

— Чистюля! Вчера пить нечего было, а сегодня уж и умываться ему подавай. Хватит?

— Лей, не жалей. Дело не в чистоте — бодрость духу придает.

«Надо высоту свода промерить, — решил он, растираясь полотенцем. — А завтра, если ничего лучше не придумаем, возьмемся за ремонт пещеры. Чем не занятие — капитальный ремонт пещеры?»

Он обернулся, чтобы сложить полотенце, — Санька тоже делал зарядку!

— А ты-то случаем не того? Не чокнулся?

— От тебя заразился.

Тут снаружи раздался ликующий вопль Цырена:

— Робинзоны, на выход!

— Пароход! — прошептал Санька.

Это был не пароход. Это была горбушка хлеба, обыкновенная горбушка, раскисшая, засохшая и все же куда более аппетитная, чем все на свете сказочные яства.

— Да ты фокусник, что ли?! — глотая слюнки, воскликнул Санька. — Откуда взялась?

Цырен сделал испуганное лицо, пожал плечами.

— Сам не пойму. Выходит, так и есть, фокусник. Сижу я здесь, скучаю, едва не задремал. Дай-ка, думаю, порепетирую какой-нибудь фокус, хоть повеселю ребят. Взял наш флаг…

С этими словами он спрятал горбушку за спину и протянул руку за белой Санькиной рубахой, лежавшей на случай появления парохода в корнях сосны, стряхнул, чтобы показать, что ничего в ней не спрятано, выставил колено, сдул с него пыль и, отсчитав раз, два, три, накрыл рубахой.

— А потом представил под ней хлеб. Надо было, конечно, целую булку представить, да я сплоховал. И что бы вы думали?

Он сдернул рубашку — на колене лежал кусок хлеба. Санька так и подскочил:

— Ну-ка, ну-ка, покажь! Да откуда же он взялся?

— Фокус!

— Ладно, кончай придуриваться, — насмешливо сказал Рудик. — А то уронишь, тогда будет фокус. Он же из-за спины ее вытащил. Ту же самую горбушку.