Иштван Фекете - Терновая крепость Страница 8

— Я же говорила тебе, — мама Тереза передала письмо брата своему мужу, — даже об учебниках он не забыл. На Иштвана можно положиться.

Дядя Иштван, на которого можно было положиться, говорил теперь Плотовщику, на которого тоже можно было положиться:

— Дай сюда длинный сверток.

— Я сам его понесу.

— Дай сюда. Он такой длинный. С линейками надо обращаться осторожно.

— Что?

— Ты осел! Если твой отец узнает, что я купил тебе удочку, он тебя на лето никуда не отпустит или поседеет от страха, боясь, как бы тебя не проглотила щука. Итак, в этом свертке у нас линейки!

— Конечно, линейки, — подхватил Дюла.

— И ножом не очень-то хвастай. Сандалиями и книгами нельзя ни поколоться, ни порезаться, ни рыбу удить. Их ты можешь показывать.

Город окутали душные сумерки, от стен домов веяло теплом, а во дворе под фонарями плыли облака пыли.

В комнате было совсем темно, но Плотовщик не зажигал лампы, и Кряжа это вполне устраивало. Прошедший день был хмельным днем исполнения желаний, и, как всякий хмель, он открывал окна новым желаниям.

Иногда в комнату заглядывала мама Пири.

— Дюла, дорогой, а где клетчатая рубашка с короткими рукавами?

— Она еще сохнет на веревке, — ответил Кряж (семья Ладо отдавала стирать белье тетушке Пондораи).

— Я могу дать тебе с собой полдюжины рубашек, деточка.

— Хватит, мама Пири.

— Твоя мама сказала, чтобы ты взял в деревню свой лучший костюм, потому что вы, наверно, будете ходить в гости, но твой дядя заявил, что костюм не понадобится…

— Спрячьте подальше костюм, мама Пири, ведь теперь всем командует дядя Иштван. Посмотрели бы вы на него в кондитерской! Я испугался, как бы не рухнула люстра. Вот не хотел бы, чтобы он на меня так грозно смотрел! Если бы тот стиляга не сбежал, то получил бы стаканом по морде.

— Хорошо, деточка, я спрячу костюм. Теперь они гордятся твоим табелем, и ни слова о том, что я, деточка, тебя вырастила…

— Только ты, мама Пири! А дядя Иштван — мне отец!

Это несколько озадачило маму Пири. Потом она подсела к мальчикам.

— Твой отец у себя на заводе что-то изобрел и получил пять тысяч форинтов. Он сказал, что не в пяти тысячах дело, а что он гордится своим изобретением и счастлив. С твоей матерью они чуть не поссорились, кем ты будешь: инженером-механиком или химиком.

— А что говорил дядя Иштван?

— Ничего, только моргал, как сова, а когда твой отец заявил, что «у тебя голова инженера», Иштван лишь улыбнулся… Сверток, где длинные линейки, я положила на дно большого чемодана. Не люблю я ночных поездок, совсем измучаешься, пока вы доедете, но Иштвану надо утром быть дома. Он утверждает, будто коровы дают меньше молока, если не слышат его голоса. Вот он уже идет… — И мама Пири быстро выскользнула из комнаты, уступив место второму отцу Дюлы.

Судя по всему, дядя Иштван был в отличном настроении, отчасти из-за нескольких бокалов вина, которые он пропустил на радостях по случаю изобретения Акоша Дюлы Ладо.

— Здравствуй, Кряж, старина! — И он так щелкнул Кряжа по темени, что у того слезы на глазах выступили. — Ты не едешь?

— Куда? — Кряж погладил себя по темени.

— Ко мне! — воскликнул дядя Иштван и опустился на диван, пружины которого жалобно застонали.

В комнате воцарилась тишина: он высказал заветное желание мальчиков, которое им казалось неосуществимым.

— Я не могу, — печально ответил Кряж, — никак не могу. Видите ли, белье по домам разношу я. У мамы болят ноги, ей трудно подниматься по лестницам.

Наступила еще более продолжительная тишина. По комнате распространился аромат сигары, и ее тлеющий огонек мерцал в полутьме, как единственный глаз кривого.

— Черт возьми, — пробормотал дядя Иштван, — надо что-нибудь придумать. Конечно, надо, — повторил он. — Лето такое длинное. Я поговорю с Акошем. — Он неожиданно встал, и диван жалобно пискнул, словно щенок, которому наступили на хвост.

— Надо придумать, — вздохнул Кряж, когда мальчики остались одни. — Что здесь можно придумать? Дядя Геза только свои фотографии нам посылает. Еще одну прислал.

— Что же ты тогда не принес ее?

— Не удалось. Мама разозлилась и швырнула ее в корыто. А он там сидит на слоне! И в тюрбане! Ну, я пошел. Отдыхай как следует, дружище Плотовщик, и вспоминай обо мне.

И руки двух друзей в темноте нашли друг друга.

— Пиши мне, Плотовщик! Обо всем пиши!

— Буду писать. Не беспокойся, непременно буду.

Держась за руки, они думали не о письмах, а о том, что надо что-нибудь придумать. Они и тут не зажгли лампы. Кряж медленно вышел из комнаты, и стук его ботинок сиротливо, одиноко спрашивал, удаляясь по темной лестнице: «Что здесь можно придумать?»

После этих событий произошло еще многое, и когда Дюла, пристроившись в углу купе, наконец отдышался, в его представлении смешалось все: прощание, вокзальная сутолока, посадка в поезд, толкотня пассажиров в вагоне, взволнованный голос с перрона:

— Яни, милый Яни, булочка с ветчиной в кармане портпледа и там же ключ от чемодана. Смотри получше за Илонкой и, как только приедете, немедленно напиши…

— Шшш-шшш-шшш. — где-то впереди выпускал пары паровоз. — Шшш… шшш…

Под окнами проходил человек с молотком в руке и время от времени ударял им по колесам.

— Клинг… — отвечало колесо. — Клинг.

А у последнего вагона этот человек окликнул другого, тоже вооруженного молотком:

— Ну, нашел?

— Да. Мишка увидел. Наверно, я возле вечернего скорого выронил из кармана…

Но Лайош Дюла так и не узнал, что выронил человек с молотком из кармана, потому что поезд двинулся вперед, а весь вокзал двинулся назад.

— Раз, два, три… Сколько всего у нас мест, Дюла?

— Пять.

— Здесь только четыре… Нет, вот пятое. Ужасно много вещей! Сударыня, вас не побеспокоит табачный дым? — спросил он у женщины, сидевшей в углу возле двери.

— Не стесняйтесь, курите, пожалуйста. Мой муж столько тратит на сигареты, что на эти деньги мы могли бы купить дом.

— Интересно, — сказал дядя Иштван, — интересно. У меня куча некурящих знакомых, и ни у кого из них нет собственного дома. Честное слово, ни у кого. Закрой, малыш, окно, а то к утру мы станем черные, как трубочисты.

Скорый поезд извивался между стрелками, и его вагоны покачивались. Вдоль рельсов мелькали светофоры, железнодорожные будки, и Дюла с уважением, даже с любовью думал о людях, которые отправили этот поезд с отпускниками, перевели стрелки, отсчитывают время, подбрасывают уголь в топку, подметают вагоны и когда-то раньше уложили рельсы, которым конца нет, — ведь они покрыли сетью всю землю.

Вагоны теперь уже не звякали на стрелках, а плавно катились, слегка покачиваясь. Паровоз время от времени гудел, а телеграфные столбы за окнами проносились с такой быстротой, словно сами несли в Будапешт срочные вести.

И до Секешфехервара поезд нигде не останавливался. На освещенных перронах толпились мужчины, женщины в платках, и Дюла думал, как приятно проноситься мимо людей, которые стоят и ждут. Но он думал так лишь иногда, проезжая мимо станций, потому что потом опять мелькали поля и звездное небо, которое искры от паровоза прочерчивали быстро исчезающими красными линиями.

Позже взошла луна, и, приникнув к окну, Плотовщик видел, как убегали в манящую даль серебристые полосы пшеницы и извилистые дороги. Потом потянулись заросли камыша, и Дюла выскользнул в коридор, чтобы оттуда в открытое окно посмотреть на озеро Веленце.

Снаружи веяло прохладным запахом болота, колышущиеся камыши нашептывали таинственные обещания, и на поверхности озера проложила сверкающую дорожку круглолицая спутница Земли, до которой вскоре доберутся люди. Об этом Дюла не раз читал в газетах и журналах, а также о том, что на Луне, где притяжение незначительное, хороший прыгун может спокойно выпрыгнуть в окно со второго этажа. «Если, конечно, там есть многоэтажные дома и у того, кто доберется туда, появится желание прыгать», — размышлял наш- друг Плотовщик, и вдруг глаза его широко раскрылись.

— Лодка, — прошептал он, — моя лодка! Честное слово, — сам себя убеждал он, вспомнив картину, которая мерещилась ему на последнем страшном уроке арифметики. Лодка, привязанная к кривому столбику, была спущена на воду точно так, как ему тогда представлялось, в той же самой бухте, поросшей осокой; Дюле почудилось, что его расталкивает Кряж:

«Ты спишь?» «Что?»

«Кендел тебя вызывает».

Дюла вздрогнул и отошел от окна.

Дядя Иштван уже не курил сигару, а, откинувшись, спал в углу, оглашая купе мужественным храпом.

Женщина умоляюще посмотрела на Дюлу.

Мальчик, твой дядя всегда так храпит?

Нет, не всегда, — признался Плотовщик. — Иногда еще громче.

Господи! Мой муж тоже храпит. Но это… такого храпа я никогда не слыхала.