Сергей Голицын - Сорок изыскателей Страница 9

— Простите, как вы сказали? — удивленно переспросил я: мне показалось, что я просто ослышался.

— Номер Первый, — как ни в чем не бывало повторил заведующий. — Если у вас есть время, непременно пройдите к нему.

— А какие у вас есть доказательства, что ваши жар-птицы раньше водились в Любце? — с плохо скрываемой насмешкой спросил Витя Большой.

— А вот какие: когда я вас поведу в нашу картинную галерею, я покажу вам один натюрморт.[1] На этом натюрморте среди прочих предметов изображена убитая жар-птица. К сожалению, мы никак не можем разгадать, кто автор этой картины. Вместо подписи там странная фраза…

— Какая фраза? — спросил я и почувствовал, что у меня затряслась коленка.

— Какая фраза? — равнодушно переспросил заведующий. — «Я не могу даже подписаться».

Люся вскрикнула и схватила его за руку. Тут произошло нечто невероятное: Витя Перец засунул два пальца в рот и оглушительно свистнул. Ребята разом загалдели.

— Дайте доказательства! — кричал Витя Большой.

— Ведите нас, ведите! — Люся тащила за руку упирающегося заведующего.

— Вы с ума сошли! — отбивался тот.

— Вы понимаете, понимаете, — пытался я перекричать общий гам, — есть неизвестный портрет девушки с такой же надписью, портрет спрятан где-то в Любце!

Старик подпрыгнул и схватил меня за плечи.

Задыхаясь и заикаясь, я рассказал ему все: и про портрет в чулане, и как Роза блины пекла, и про Тычинку…

Куда девалась прежняя сухость и строгость заведующего! Слушая мой рассказ, он то приподнимал брови, то открывал рот, его очки подскакивали на носу, густые усы шевелились. Не говоря ни слова, он взмахнул руками и помчался через все залы, выбежал на улицу, понесся по липовой аллее к белому двухэтажному дому, спрятанному за кустами сирени.

Мы побежали за ним; последней семенила, теряя на ходу тапочки, Магдалина Харитоновна. Деревянная лестница затряслась от топота тридцати пар ног. Мы очутились в большом зале второго этажа. Множество картин и портретов, больших и маленьких, промелькнуло у меня перед глазами.

— Вот, смотрите. — Запыхавшийся заведующий подскочил к небольшой картине в массивной золоченой раме и указал на правый нижний угол.

Тяжело дыша от быстрого бега, мы все, и взрослые и ребята, молча подходили, по очереди наклонялись, читали бисерно-мелкую, светлыми буквами на черном фоне, надпись, отступали на несколько шагов и останавливались неподвижно, задумчиво оглядывая самую картину…

На картине был изображен темный дубовый, совсем простой стол, а на столе на первом плане лежал небольшой, с тончайшей серебряной резьбой на рукоятке кинжал, возле кинжала распласталась мертвая птица величиной с голубя, песочно-желтого или, скорее, палевого цвета, с открытым клювом и тускло-свинцовым, потухшим глазом. Сзади птицы стоял хрустальный бокал с отбитым краем. Фон картины был неопределенный, синевато-серый.

Три алых пятна были самыми впечатляющими на картине. Одно пятно — это лужица крови на столе под грудкой птицы. Другое пятно — драгоценный камень, кажется рубин, на рукоятке кинжала. Величиной не больше лесного ореха, обрамленный серебром, он сверкал и искрился на солнце ярче огня. И третье пятно — это высокий хрустальный бокал, наполненный темно-красным, почти черным вином. Художник едва дотронулся до хрусталя кое-где светлыми мазками, и бокал заиграл и заискрился алым и алмазным блеском еще ярче рубина.

То ли ребята устали, то ли нас так захватила картина, но мы долго стояли перед нею молча. Я заметил слезы на Люсиных ресницах…

Вдруг кто-то прижался ко мне. Я оглянулся: ага, близнец с черным ремнем, — значит, Женя.

— Доктор, я такого никогда не видел! — сказал он.

Я чувствовал — мальчик хотел сказать что-то очень для себя важное, но, видимо устыдившись своего невольного порыва, отошел и спрятался за спины других.

— А скажите, откуда у вас этот натюрморт? — спросила Магдалина Харитоновна.

Кажется, и ее проняло, она волновалась не меньше нас.

— Откуда? Из бывшего дворца Загвоздецких, когда-то богатейших здешних помещиков. У нас имеются неопровержимые доказательства, что именно в Любце художник писал эту картину, и, следовательно, жар-птицы и раньше водились в наших местах. Видите, у бокала отбитый край. Именно этот самый бокал, также принадлежавший Загвоздецким, теперь находится у упомянутого мною Номера Первого.

— Так кто же художник и почему он не смог подписаться? — с дрожью в голосе спросила Люся.

— Мы тут с Номером Первым и Третьим, — невозмутимо начал заведующий, — совместно длительное время обсуждали этот вопрос. Поскольку в архивах нет никаких данных о пребывании здесь в первой половине XIX столетия каких бы то ни было известных художников, мы высказали такую догадку: этот натюрморт написал сам Загвоздецкий. Его поразила невиданная птица, и он решил ее запечатлеть на картине. Кстати, знатоки находят, что натюрморт принадлежит кисти несомненно талантливого человека, но не художника-профессионала: и бокал чересчур ярок, и тело убитой птицы не совсем…

— Ах, неправда! — невольно вырвалось у Люси. Заведующий сделал вид, что не расслышал этой неожиданной реплики, и спокойно продолжал:

— Загвоздецкий был полковником, а по тогдашним нравам считалось зазорным для аристократа прослыть художником, вот он и начертал: «Я даже не могу подписаться». Кстати, взгляните — портрет его самого.

Невдалеке от натюрморта висела маленькая акварель. В зеленом мундире с орденами, с золотыми эполетами был изображен по пояс очень красивый, очень статный, холеный барин. Что-то волчье было в его холодных, бесстрастных глазах, в его квадратном подбородке. Этот человек никогда не стал бы декабристом, но он мог отдавать команду стрелять в декабристов, мог допрашивать их…

— Разве это художник? Это Скалозуб! — насмешливо бросила Люся.

— Девушка, ваша горячность мне нравится. Возможно, мы с Номером Первым ошибаемся. — Наш собеседник улыбнулся.

«Да он вовсе не такой сварливый, как мне показалось!» — подумал я.

— Считаю своим долгом заметить, — продолжал заведующий, — мнение Номера Седьмого также резко расходится с нашим.

— Папа, что это за номера, как в задачнике? — шепнула Соня.

— Я все разгадываю: что означают эти номера? — глубокомысленно произнес Витя Большой.

Меня тоже давно заинтересовали эти таинственные цифры. Почему такой несомненно почтенный старик, говоря о других, очевидно также весьма почтенных людях, попросту нумерует их? Но я как-то не решался об этом спросить.

Мы двинулись к выходу. Я рассеянно оглядывал стены, увешанные портретами чванных вельмож в напудренных завитых париках, со звездами и атласными лентами на расшитых золотом и шелком камзолах; очевидно, все эти вельможи были чьими-то знаменитыми предками… Но нам всем почему-то расхотелось продолжать осмотр музея.

Магдалина Харитоновна было всполошилась:

— Позвольте, за билеты уплачены деньги, а ребята забастовали!

Заведующий ее успокоил и обещал в следующий раз пустить всех бесплатно.

Выйдя во двор, мы остановились возле приземистой белой башни кремля. Очевидно, надо было благодарить, прощаться, договариваться о новой встрече.

— А что находится внутри башни? — спросил Витя Большой и одновременно выразительно мне подмигнул.

— В настоящее время тут хранятся ящики со старинными документами из архивов бывших помещичьих усадеб, из купеческих домов, дореволюционные архивы городских присутственных мест, — равнодушно ответил заведующий.

— Может быть, вы нам покажете? — попросил Витя Большой.

— Нет, молодой человек! Мы открываем двери только для научных исследований. А кроме того, башня настолько обветшала, что из стен могут вывалиться камни. — Он замолчал. — А знаете, чей это портрет, если он только действительно существует? — задумчиво добавил он, ни к кому не обращаясь. — Это портрет Ирины Загвоздецкой, дочери полковника.

— А что известно об этой Ирине Загвоздецкой? — спросила Люся.

— А разве в вашем Золотом Бору ничего о ней не слышали? — удивился заведующий.

Мы молча переглянулись. Нет, никто из нас никогда ни одного слова не слышал об Ирине Загвоздецкой.

— Ну как же, Номер Седьмой собирался даже написать о судьбе этой девушки специально историческое исследование, но за недостатком материалов, к сожалению, вынужден был оставить свое намерение…

— Есть охота, — уныло протянул Володя.

— Правда, кушать очень захотелось, — печально произнесла Соня и взглянула на меня.

Как же рассердились остальные двадцать шесть ребят и Люся! Кто-то хлопнул Индюшонка по спине, кто-то дернул Соню за косу… Все закричали:

— Как не стыдно! Как не стыдно!