Камил Икрамов - Улица Оружейников Страница 9

Федор писал мелко и быстро. Генерал диктовал размеренно и четко.

— Пятое. Пара дуэльных пистолетов французской работы. Мастер Лепаж. Из таких пистолетов стрелялись во времена Пушкина. Это можно не писать… Особо прошу отметить клинок дамасский.

Старик снял со стены кривую саблю в дорогих, осыпанных самоцветными камнями ножнах и выдвинул клинок. Черная сталь и золотые волнистые узоры заиграли на свету.

— Это мой отец делал, — тихо сказал Федору Талиб. — Мой отец…

— Что? — переспросил генерал. — Нет, дорогой, это старинный клинок настоящей дамасской стали. Сварной булат. Здесь есть клеймо мастера и на нем слово «Дамаск». Если бы твой отец, мальчик, мог делать такие вещи, он стал бы самым богатым человеком в Ташкенте. Сейчас есть подделки — в основном германского происхождения, Золинген и Клингенталь; но это настоящий Дамаск. Полюбуйтесь.

Федор взял клинок в руки и сказал Талибу:

— Как металлист, говорю тебе, это старинная штука. Ей цены нет. Тысяча рублей ей цена.

— Простите, я заплатил две тысячи триста, — заметил генерал. — И не переплатил. Но пойдем далее. Какой там номер?

— Шестой, — ответил Федор Пшеницын.

— Шестое, — продолжал генерал. — Алебарда парадная, Франция, шестнадцатый век. Седьмое…

Оружие снимали со стен и клали на пол. Когда дошли до двадцать восьмого, последнего номера, старый солдат сказал:

— Тут же десять пудов будет, как их тащить?

Действительно, оружия набралось много, и вряд ли они могли бы унести все. Федор посмотрел на это оружие, на солдат, на старого генерала и сказал так:

— Есть два предложения. Первое — унести с собой оружие, оставив в доме опись. И второе — унести с собой опись и письменное поручительство генерала Бекасова, что он обязуется хранить эту коллекцию как народное достояние…

— Простите… — Генерал с саркастической улыбкой развел руками. — С каких пор моя личная коллекция стала народным достоянием?

— С этого момента, ваше высокопревосходительство, или как вас там величали, — рассердился Федор. Он хотел, как лучше, а тут… — Неужели не ясно?

Улыбка сошла с генеральского лица. Он потер лысину двумя пальцами, и лицо его стало сердитым и надменным.

— Может быть, вы объясните несознательному генералу, что значит народное достояние и что значит народ?

— Народ — это он, он, я и вот он, — сказал сурово Федор, последовательно указывая на старого и молодого солдата, на себя и на смущенно стоявшего Талиба. — Но не вы!

— Благодарю вас, — заволновался генерал. — Значит, это будет принадлежать тебе, мальчик. Ты народ?

Талиб молчал. Он понимал, что дело сейчас совсем не в нем, и не знал, как ответить.

— Значит, это все теперь твое? — не отставал генерал.

Талиб с деланным равнодушием поглядел в окно.

— Вот видите, господин большевик, народ безмолвствует, — подпрыгивая на месте, сказал генерал Федору.

— Не надо, папа, — раздался из-за спины генерала голос невестки. — Ты не прав. Пусть они забирают, что положено. Революция.

Федор опять посмотрел на груду оружия, на солдат, на генеральскую невестку, стоявшую в дверях.

— Видите ли, — сказал он невестке, — тут есть два предложения. — И он повторил то, что казалось ему вполне справедливым и разумным. — Я согласен оставить это временно и под вашу ответственность.

Никто не вмешивался в этот разговор. Солдаты, видимо, думали о том, как им тащить через весь город такую тяжесть, Талиб смотрел в окно, а генерал стоял, заложив руки за спину, и раскачивался с пятки на носок. На висках его вздувались жилы.

— Папа очень разволновался, — сказала невестка. — Вы простите, ему семьдесят восемь лет. Он всю жизнь собирал эту коллекцию и не думает ею спекулировать. Ему просто обидно… Я согласна взять коллекцию под свою ответственность. Все будет цело.

Она подошла к генералу и погладила его, как маленького. Генерал перестал раскачиваться и стал вроде бы меньше ростом. Лицо его сморщилось и от этого стало добрее. Невестка подвела старичка к окну, где стоял Талиб, и сказала:

— Посмотри, как красиво. Червонное золото. В России небось снег выпал, слякоть, холод. Симпатичный мальчик, — указала на Талиба, который отвернулся от окна, чтобы не мешать взрослым.

— Да-да-да, — сказал старичок. — Народ, народ. Народ безмолвствует. Без-мол-вству-ет!

Действительно, все молчали, потому что старичок и невестка Вера вызывали у каждого какое-то смутное, неосознанное чувство жалости.

Невестка перехватила чей-то взгляд, ей стало неловко, и неестественно бодрым голосом она предложила всем пообедать:

— У нас просто. Сядем все, поедим щи и вареную говядину. Прошу вас.

— Спасибо, — отказался за всех Федор Пшеницын. — Это не входит в наши полномочия.

Солдаты переглянулись было, но слова Федора отрезали им путь к обеду.

— Мы сытые, — сказал молоденький. — У нас паек.

Старичок и невестка не стали настаивать. Они подписали составленный Федором документ, Федор сунул опись в карман, и все гуськом направились к выходу. В передней старичок взял за рукав молоденького солдата и шепнул:

— Если бы не революция, приказал бы я тебе у себя отобедать, ты бы «слушаюсь!» — и все. Вот так. Меняются времена.

Солдат не ответил и вышел на крыльцо, громыхнув винтовкой о дверь.

— Видишь, Вера, — услышали Федор и Талиб, когда дверь закрылась за ними. — Народ безмолвствует. Безмолвствует!

— Ехидный старикашка! — сказал старый солдат.

— А барышня хорошая, добрая, — сказал молодой.

— Вот что, ребята, — сказал Федор. — Вы свободны. Пистолеты сдать не забудьте. А мы с парнем поедем поесть. Жрать хочется, сил нет.

— Поехали к нам в казарму, тут рядом, — предложили солдаты.

Федор отказался. Солдаты простились и пошли по усыпанному осенними листьями кирпичному тротуару.

— Дядя Федор, а что он говорил про народ: «Народ без-мол-вству-ет»?

— Это он так. У Пушкина есть такие слова. Но они сюда не относятся. Это он от старости спутал все. Пушкин — это знаменитый русский поэт, стихи писал.

Федор завел мотоцикл и, перед тем как сесть, спросил:

— Как тебя звать, парень? Пора уж и познакомиться.

— Талиб, — сказал Талиб.

— Толя по-русски, значит. Поехали, Толя, обедать.

Обедали они в том самом доме за дощатым забором, возле которого Талиб догнал зеленый мотоцикл Пшеницына.

Очень высокая, худая и некрасивая женщина лет сорока молча накрыла на стол, поставила корзинку, в которой был хлеб, каждому положила по блестящему и, как выяснилось впоследствии, очень тупому ножу, по вилке и по ложке.

Сначала они съели суп-лапшу. Он был прозрачный, блестки жира светились на солнце, но самой лапши было мало, на донышке тарелки. Талиб, не торопясь, стараясь не обогнать Федора, съел все, что ему дали, и собирался уже встать из-за стола, как вдруг рослая женщина, сидевшая до сих пор по другую сторону стола и смотревшая в стену за спиной Талиба, порывисто вскочила, убежала и вернулась с двумя плоскими тарелками, на которых лежали куски жареного мяса с румяной картошкой. Вот тут-то и выяснилось, что ножи были очень тупые. Дядя Федор никак не мог разрезать кусок, и тогда Талиб вытащил из-под халата свой узбекский пчак — ножик, подаренный отцом. Каждый взрослый узбек носит такой нож на поясе, им он режет дыни и арбузы, мясо, морковку для плова или лук.

— Пожалуйста, — протянул Талиб свой нож Федору. — Мой острее. А ваши я наточу на кирпиче.

Федор ничуть не удивился, разрезал мясо и вернул нож Талибу.

— Отличный нож. Отец делал?

— Да, — сказал Талиб. — Возьмите его себе.

Федор отказался. Он брал маленький кусок мяса вилкой, намазывал его толстым слоем горчицы, густо посыпа́л солью и отправлял в рот. Талиб поступил так же, но женщина сказала:

— Мальчик, не надо во всем подражать дяде. Есть столько горчицы — дурная привычка.

Талиб охотно послушался, ибо горчица только портила, по его мнению, замечательно вкусное жареное мясо. Потом дали компот из свежих яблок.

Хозяйка дома так же молчаливо, как она делала все, убрала со стола, Федор пересел на диван, усадив Талиба рядом, вынул трубку и стал ее сосать.

— Отдохнем немного, а потом я тебя домой отвезу.

Талибу надо было спешить, потому что солнце уже спряталось за деревья сада. Теперь темнеет рано, дядя, наверно, вернулся уже из лавки и ждет. Однако, узнав, что его отвезут домой на мотоцикле, Талиб готов был ждать еще сколько угодно. Шутка ли сказать, вернуться в свой квартал на мотоцикле с человеком, с головы до ног одетым в сверкающую кожу.

— Понимаешь, — начал послеобеденный разговор Федор, — вот эта женщина, Олимпиада Васильевна, очень хороший человек — ее родной брат со мной на прииске работал, завалило его породой, — но она не понимает, что он погиб не зря. Ему дали шесть лет каторги за подпольную типографию. Напечатал он всего тысячу или чуть больше листовок. И погиб. Она говорит, зря погиб. Не понимает, что ату тысячу листовок прочли, может, пять тысяч человек. Эти пять тысяч узнали правду о царизме и стали, может, революционерами.