Спящая - Мария Евгеньевна Некрасова Страница 25

Глава XII

Цветы

Первого сентября в дом явилась училка, да ещё с охапкой умирающих цветов.

– Хорошо отдохнул, Луцев? – она всегда называла его по фамилии, как будто рядом есть какой-то другой Леонид и их можно перепутать. И всегда фальшиво улыбалась. Цветы в её руках плакали оглушительно, их было много, по-настоящему много, они почти полностью закрывали её лицо. Лёка попытался выдавить из себя: «Здравствуйте», – и не сумел. А у этой было отличное настроение:

– Чего молчишь? Здороваться разучился? Хорошо отдохнул, значит, а?

Лёка плохо разбирал, что она там бормочет, в голову и живот лился цветочный плач. Он слышал их боль, видел её улыбку, её оскал и на человеческом только и смог выдавить:

– Цвеы…

– Ага! – обрадовалась эта. – В школе уже ставить некуда, приходится домой тащить. Муж опять будет ворчать, как будто я виновата.

Виновата! Ещё как виновата! За что она так ненавидит цветы?! Если бы она сама почувствовала, хоть на секунду, то, что они сейчас… Она прошла в дом с этим букетом, что-то ещё говорила – а Лёка слышал только плач. Уже неразборчивый, без неслов, он сливался в ровный гул, он оглушал и выворачивал живот наизнанку. А эта скалилась:

– У тебя найдётся пара больших банок поставить цветы в воду, пока занимаемся? Завянут же, жалко…

Жалко?! Она сама, сама прямо всучила ему свой жуткий букет, и Лёка на секунду оглох. Цветы умирали. Им было очень больно и очень страшно. Когда-то жёсткие, стебли болтались в руках мягкими тряпочками, пара лепестков спланировала на пол у печки. Их уже не спасти. Вода только продлит мучения. Эта стояла над душой, выжидательно смотрела и всё так же скалилась. Не как животное – как человек. Животные убивают, чтобы есть и жить, а люди – чтобы убивать.

Лёка дёрнул дверцу печки, где полыхали сухие дрова со вчерашними газетами. Руками (кочергой некогда, да и неудобно!) стал запихивать цветы:

– Сейчас будет легче. Сейчас будет не больно. Чуть потерпите…

Кто-то закричал. Цветок или эта, Лёка уже не мог различить в этом стоне, где цветочный, где человеческий. Кажется, он тоже кричал на цветочном – то ли от ожогов, то ли от жалости, то ли от ненависти. Букет, огромный, не хотел помещаться в печку, огонь хватал за руки, а эта скакала вокруг и, кажется, пыталась оттащить его за шиворот.

– Луцев, ты озверел! – она орала это прямо в ухо, а цветы плакали прямо в голове. Куда ей! Лёка не слушал. Он всё делал правильно.

С очередной попытки букет всё-таки поместился в топку, Лёка захлопнул дверцу, да так и сел у печки на пол. Плач потихоньку стихал, только эта орала:

– Что ты наделал, зачем, они бы ещё простояли!

…А вечером, когда мать пришла с работы, эта выгнала Лёку с кухни и долго ей что-то выговаривала. Мать пришла красная после того разговора, училке, видите ли, не понравилось Лёкино поведение и особенно речь.

Что ж, с речью, с глупой человеческой речью Лёке и правда становилось всё труднее. За лето с матерью и собаками он совсем отвык говорить, кажется, мать уже не замечала, что он разговаривает с ней только на цветочном. А больше он ни с кем из людей и не разговаривал. Отвык. Так отвык, что сам уже заметил. Значит, и эта?

* * *

– Она ведь добьётся своего: отправит тебя в специальную школу! – Мать с Лёкой сидели во дворе на нераспиленных дровах и смотрели, как уходит по дорожке эта в своём дурацком платье. – Не в первый раз этот разговор заводит!

Собаки бегали по двору, по-хозяйски обнюхивая клумбы. Где-то вовсю цвели гвоздики, где-то уже лежало сено – бывшие петуньи. Надо убрать. Мать уже давно не срезала живые цветы: то ли подействовала ещё та Лёкина первоклашечья истерика, то ли вовремя сказанное на цветочном: «Срезать живые цветы – это как людей хоронить живьём, только ещё и очень больно». Сейчас она смотрела на удаляющуюся училкину спину, и у неё было именно такое лицо: как будто хоронят живьём, только ещё и очень больно.

– Да ладно тебе…

– И ничего не «ладно»! – у неё тряслись руки, и нижняя губа тоже смешно тряслась. – Там… Ты не знаешь, каково это: жить под замком, гулять по часам и парами, ты… – она запнулась, переведя взгляд на одну из собак. – Хоть о них подумай! Их-то небось с собой взять не разрешат!

Тогда Лёка испугался. Если его и правда туда отправят, если эта добьётся своего… Как же собаки?! Как они без него?! И что делать-то?! Он уже не мог толком говорить, как люди, да и не хотел. Человеческие слова – гиря на языке: тяжёлые, бессмысленные, да просто глупые. Они ничего не значат, их никто не слушает. Даже люди!.. И как он будет один, без собак, без Волшебной девочки?

– Я что-нибудь придумаю, мам, – он сказал это на цветочном, как обычно. – Она меня с первого класса этой школой пугает, чего теперь-то!

– Но в этот раз…

– Справимся и в этот раз. Всегда справлялись. Ты не плачь, я придумаю как. Обязательно придумаю. Посоветуюсь кое с кем…

– У тебя появились друзья? – просияла мать.

Лёка кивнул. Встал и пошёл в сарай. Осень, пора делать кормушки для птиц.

* * *

Это была длиннющая, жуткая неделя. Училка отказывалась слышать цветочный, смотрела в рот, требовала говорить на человеческом. Пугала школой для дурачков, с каким-то особым садистским удовольствием рассказывая о тамошних порядках. Если ей верить, там получалась настоящая тюрьма. Лёка сам не помнит, как дотянул до воскресенья. Воскресенье было передышкой.

Этой не было, и никто не портил настроения ни ему, ни матери. Лёка весь день сидел в своём сарае с собаками и занимался птичьими кормушками. Зима подступала, надо готовиться. Мать заходила принести им обед и поворчать:

– Всё бы тебе кормушки! Другие ребята и кораблики делают, и фигурки всякие…

– Отстань! – цветочный язык заставил её замолчать.

Всё-таки она ничего не понимает! Противный толстый Витёк действительно вырезал из дерева всякую ерунду, чем умилял всех мамаш в деревне. То, что этот ненормальный кидал камни в собак и задирал малышню в школе, – это всё, по мнению мамаш, ерунда: тут же кораблики! Но чтобы мать ставила этого Витька Лёке в пример! Как такое стерпеть?!

– Отправь меня в школу для дурачков и усынови его.

Конечно, мать обиделась. А ему, Лёке, не