Мариэтта Чудакова - Тайна гибели Анжелики Страница 28

Он прошелся однажды по аллее имени Н. К. Рериха, не зная толком, имел ли этот неплохой художник и странный мыслитель какое-либо отношение к Омску, и, обогнув небольшой парк, вышел к еще одному памятнику: женщина, правой рукой вздымая знамя, левой поддерживала перегибающегося через ее руку назад смертельно раненого. Памятник был на месте здесь, где ученый, путешественник и адмирал Колчак стал Верховным правителем Сибири прежде, чем был выдан и расстрелян, где омские степи залиты были кровью и белых, и красных. И впервые на таком памятнике (он явно был сделан на заре советской жизни – потом борцам за эту жизнь погибать уже не полагалось) Сретенский-младший увидел точную надпись: «Безумству храбрых поем мы песню. М. Горький».

У Горького эта строка продолжалась —» Безумство храбрых – вот мудрость жизни», но мудрость-то, Обнорский давно уже понял это, была бы именно в том, чтобы оборвать на первой строке. Да, всегда будет нас волновать, а то и восхищать безумство храбрых. Можно слагать о нем песни, но только нельзя ни в коем случае искать в безумстве – мудрости.

Сегодняшний звонок из памятной Артему деревни Оглухино привел его в то состояние, которое он особенно любил, – готовности к борьбе и надежды на победу.

Глава 36,

последняя, но не завершающая

Обогнув Курган, они двигались в направлении Тюмени. Именно в направлении, потому что Леша и Саня коротко пояснили Жене, что до самой Тюмени они не доедут – у Ялуторовска (Жене очень понравилось это название, она про себя его повторяла) свернут на юго-восток к Омску.

Они делали немалый крюк – километров 500, если не больше. Конечно, короче было ехать через Петропавловск – от Щучьего и Шумихи через Курган, держась на юго-восток (Женя любила ориентироваться по странам света – следя по карте за направлением; карта же – как и компас – в любом путешествии у нее всегда была с собой). Пятнадцать лет назад только так бы и поехали. Но теперь Петропавловск – это другая страна, Казахстан. Пересекать ее значило проезжать две таможни. А какая там очередь – никто не знает. И хотя в черной «Волге» не было ни оружия, ни боеприпасов, ни наркотиков, Леша и Саня хорошо знали, что такое таможенники на всем бывшем советском пространстве и как отличается их скромная зарплата от их реального заработка. Потому и выбрали кружной путь.

Теперь в машине на заднем сиденье, кроме Жени, ехали посередине – Том и у правого окна – Мячик. Его, не знавшего, кажется, ни минуты покоя, в машине, как маленького, тут же сморил сон. Том не отрывал глаз от все время меняющейся впереди картины. Он молчал. Ему всегда было о чем подумать.

А Женя загрустила – впервые за путешествие она почувствовала, что соскучилась по родителям. Еще она думала о бабушке и дедушке, которые уехали на целых полтора месяца отдыхать в Евпаторию: отдых там был, по их сведениям, дешевый. Бабушка объявила, что не была в этом городе с четырех лет и давным-давно задумала поездку. А дедушка, прекрасный пловец, озабочен был лишь одним – не слишком ли мелкое прибрежное море на известном детском курорте и не придется ли долго брести по воде до того места, где можно наконец нырнуть. Но он уже звонил в Москву и радостно сообщил Жене, с которой у него были одни ныряльные вкусы, что все в порядке и что ему не хватает здесь для полного счастья только ее.

И правда – почему она с ними не поехала?.. Море, пляж, ярко-голубое небо, дальние заплывы с дедушкой… Она никогда не видела Евпаторию, но очень ясно представляла себе черноморский город по бабушкиным рассказам.

…И Женя стала вспоминать бабушкин рассказ про детство – про то, как именно в Евпатории много-много лет назад у нее проснулась память.

Женя давно заметила, что разные люди помнят себя с разного возраста. Папа, например, установил, что его первые воспоминания – с трех лет. Его папа (то есть Женин дедушка) вносит в комнату огромного, больше чем трехлетний Женин папа, мишку. И папа сначала пугается, а потом кричит от радости по-индейски.

А ее любимая тетя Вера (как она там сейчас в больнице – после операции?..) уверяла, что помнит себя только с 5 класса – то есть с одиннадцати лет. Ну, этого вообще не может быть. Что же она – не помнила, что ли, как в школу пошла? Женя, например, прекрасно помнит, как в восемь лет была влюблена в Тиму. Помнит, как она, лениво вытирая в кухне перемытые блюдца, смотрит в окно – и вдруг все-все меняется: будто солнце выглянуло из-за туч и осветило двор. Это вышел из подъезда в своей рубашечке в мелкую синенькую клетку Тима. Женя и тогда удивлялась – как такое может быть? Но это повторялось в то лето каждый день: сначала мгновенно преображался двор – и в следующую же секунду обнаруживалась причина преображения, с неизменным хохолком на круглом затылке… Ах, давно дело было. Следующим летом Тима переехал, и Женя довольно быстро его забыла. С тех пор она не раз, конечно, влюблялась, но так, немножко. Например, в группе каратистов ей нравился один мальчик. Но такого уже не повторялось. Было даже немного жаль. Женя утешала себя, что все впереди.

Так вот, у ее бабушки память проснулась в четыре года – в первый день той самой войны, которую в учебниках называют Великой Отечественной – в отличие от просто Отечественной войны с Наполеоном в 1812 году.

Бабушка рассказывала так, что Женя ясно представляла залитую солнцем набережную Евпатории и то ощущение, которое сама бабушка называла чувством полноты жизни.

Оно складывалось из солнца, ярко-голубого неба, теплого воздуха, мягчайшего песка на пляже, сказочным образом состоящего из мельчайших ракушек разнообразной формы – Женя нигде не видела такого песка, да и сама бабушка, побывавшая за всю свою жизнь, а особенно в последние пятнадцать лет, на самых разных морях и на двух океанах, больше нигде его не встречала. Надо добавить сюда и плещущие тут же рядом волны, и удовольствие ходить по этому песку и по воде за руку с кем-нибудь из старших – босиком и в трусиках, и купленную ей мамой ракушечную коробочку невероятной красоты. Бабушка, а тогда девочка Ася, все время рассматривала эту чудную коробочку в гостинице.

– Ну и где, где эта чудная коробочка? – приставала Женя. А бабушка только смеялась.

В номере, помнила она, был высокий потолок, за окном много неба. Но главное – вкус какого-то особенного не то пирожного, не то печенья. По бабушкиному описанию, – большой, в два раза толще обычного печенья брикет, величиной и формой с сегодняшний тульский пряник, напоминал песочное пирожное, но поплотнее, пожалуй. Брикет крошился, и каждая крошка была необыкновенно вкусной. Четырехлетняя Ася ела его прямо на жаркой, желтой от солнца улице, рядом с гостиницей – ее мама всегда покупала его по дороге с пляжа домой. И никогда больше, по ее словам, не пришлось ей ощутить именно этого бесподобного вкуса. На приставанья Жени, очень даже внимательной к разным вкусняпам, – на что же все-таки похоже? – бабушка, старательно подумав, сказала, что, пожалуй, на курабье (которое появилось в Москве в магазинах, кстати сказать, когда бабушка была уже совсем взрослой). Только совсем другая форма и толщина.

Бабушка помнила, как мама и брат много говорили о какой-то телеграмме, но о какой именно, узнала только много лет спустя, когда подросла и поумнела.

Оказывается, через три-четыре дня после того, как они приехали в Евпаторию и очень удачно устроились в гостинице «Крым», от отца из Керчи, где он был в командировке, пришла телеграмма странного содержания: «Немедленно возвращайтесь Москву».

Та же, которой странная телеграмма была адресована, как раз уже провела адаптацию детей к южному климату и приступила к самому отдыху. Адаптация же, которую дети ненавидели всей душой, заключалась в том, что в течение первых двух дней им не разрешалось купаться и гулять по солнцу. Каждое лето прабабушка (она сама с гордостью рассказывала это Жене; умерла прабабушка пять лет назад, и Женя хорошо ее помнила) вывозила детей на юг, веря в чудодейственную силу Черного моря, – и всякий раз неукоснительно по совету какого-то умного врача поступала именно так. Возможно, потому ее дети – в 36 лет, заметим, их у нее было уже четверо и намечался пятый, что в Москве в интеллигентных семьях и в те времена встречалось не часто, не говоря о сегодняшних, – никогда не обгорали и не болели на юге.

Повертев телеграмму в руках и ничего в ней не поняв, хотя все три слова были разборчивы, молодая многодетная мать обратилась к единственному советчику – тринадцатилетнему сыну.

– Что будем делать, как ты думаешь?

– Но, мама, ведь совсем непонятно, что папа имеет в виду, – сказал тот рассудительно. – Мы только устроились, Аське здесь так хорошо… Давай подождем письма с объяснениями.

И они остались – отдыхать и ждать.

А ровно через неделю ночью всех разбудили далекие, но очень сильные взрывы.