Анатолий Рыбаков - Кортик. Бронзовая птица Страница 30

Борис Федорович постоял возле Кита, затем подошел к доске и начал показывать, что такое пропорции.

— Вам, Китов, — говорил Борис Федорович, рисуя мелом лошадь, — нужно больше интересоваться живописью, развивать художественный вкус. А вы ничем не интересуетесь. Ну-ка, назовите мне великих художников, которых вы знаете.

Кит не знал никаких художников и только сопел, вытаращив глаза на Бориса Федоровича.

— Что вы молчите? — спросил Борис Федорович. — Ведь вы были с нами в Третьяковской галерее. Вспомните, картины каких художников вы там видели. Вспомните, вспомните…

— Репин, — тихо прошептал Генка позади Китова.

— Репин, — громко повторил Кит.

— Правильно, — сказал Борис Федорович, заштриховывая гриву коня на своем рисунке. — Какие картины Репина вы помните?

— “Иван Грозный убивает своего сына”, — подсказал Генка.

— “Иван Грозный убивает своего сына”, — грустно повторил Кит.

— Хорошо, — сказал Борис Федорович, деля лошадь на квадраты. Вспоминайте, вспоминайте.

— Романенко нарисовал лошадь, — давясь от смеха, прошептал Генка.

— Романенко нарисовал лошадь, — провозгласил Кит, и класс грохнул от хохота.

— Что? Что вы сказали? — рука Бориса Федоровича повисла в воздухе.

— Он нарисовал лошадь, — повторил несчастный Кит.

— Кто — он?

— Ну… этот… как его… Романенко.

На этот раз никто не рассмеялся. Лицо Бориса Федоровича побагровело, усы оттопырились. Он бросил мел на стол и вышел из класса.

61. БОРИС ФЕДОРОВИЧ

— Не знал я, что он Романенко, — пробурчал Кит, — я думал, Барфед, ну и Барфед.

— Ты думал! — передразнил его Генка. — Я про себя сказал, а ты повторяешь как попугай! Привык на подсказках выезжать. Теперь не выдавай. Попался, так выворачивайся.

— Генка, это подлость! — сказал Миша.

— Что ты, Миша? — Генка покраснел. — При чем тут я?

Миша не успел ответить. Дверь отворилась, все бросились по местам. В класс вошел Алексей Иваныч.

Высокий, худой, гладко выбритый, он стал у учительского стола и окинул притихший класс отчужденным, неприязненным взглядом.

— Я не намерен обсуждать здесь ваш возмутительный поступок, — начал Алексей Иваныч. — Я хочу поговорить с вами совсем о другом. Должен сознаться, — он поднял брови, — я не знал за Китовым склонности к шуткам. Мне казалось, что его интересы и способности лежат несколько в иной области…

Все отлично поняли, о какой способности говорит Алексей Иваныч, и насмешливо посмотрели на Кита.

— Очевидно, — продолжал Алексей Иваныч, — сидение по два года в каждом классе развивает в Китове остроумие, но остроумие это очень низкого сорта. Китову, видите ли, кажется очень смешным сравнение великого художника со скромным учителем рисования. А я ничего в этом смешного не нахожу.

Алексей Иваныч помолчал, посмотрел в окно и продолжал.

— По-видимому, Китов предполагает, что Борис Федорович не стал великим художником из-за своей бесталанности. Могу уверить его, что это не так. Борис Федорович — человек очень талантливый, окончил в свое время Академию художеств, перед ним была открыта широкая дорога к славе, известности, к тому, что, по мнению Китова, только и достойно уважения. А Борис Федорович пошел другой дорогой. Он стал скромным учителем рисования, то есть тем, что, по мнению Китова, уважения недостойно и может служить предметом его глупых шуток.

Китов сидел, не поднимая глаз от парты.

— По окончании академии, — продолжал Алексей Иваныч, — Борис Федорович со своими товарищами, такими же выходцами из народа, как он сам, создал бесплатную художественную школу для детей рабочих. Они искали способных ребят и привлекали их в школу. Что заставило его пойти по этому пути? Его заставил это сделать пример своей собственной жизни — жизни человека из народа, претерпевшего огромные лишения, чтобы добиться права заниматься искусством. Потому что искусство тогда было доступно только богатым и обеспеченным людям. Борис Федорович посвятил свою жизнь маленьким народным талантам. Вот на что ушла жизнь Бориса Федоровича! Мы с вами, конечно, понимаем, что он во многом ошибался. Нужно было изменить строй, создать общество, обеспечивающее каждому человеку развитие его способностей. Это и сделала Октябрьская революция. Все же, оценивая его жизнь, мы говорим, что такой жизнью можно гордиться: ею руководила чистая и благородная цель.

В коридоре раздались шаги. Дверь открылась, и в класс вошел Борис Федорович.

После паузы, вызванной приходом Бориса Федоровича, Алексей Иваныч продолжал:

— Рассказываю я вам это вот зачем. Великий художник, великий ученый, великий писатель — это звучит гордо. Но есть в культуре и незаметная, будничная, но главная работа, ее делает учитель. Он несет культуру в самую гущу народа. Он бросает первое зерно на ниву таланта. И если кто-нибудь из вас станет большим, знаменитым человеком, пусть он, увидя скромного сельского учителя, с почтением снимет перед ним шляпу, помня, что этот незаметный труженик воспитывает и формирует самое лучшее, самое прекрасное творение природы — Человека.

Алексей Иваныч замолчал. В классе все та же напряженная тишина.

— Вот о чем я хотел с вами поговорить, — сказал Алексей Иваныч. — А теперь, — он повернулся к Борису Федоровичу, — прошу продолжать урок.

Он вышел из класса.

Генка стоял у мольберта и смотрел на Бориса Федоровича.

— Ты чего? — спросил Борис Федорович.

— Борис Федорович, — сказал Генка, — извините меня, я вас очень прошу.

— За что?

— Это я подсказал Китову, извините меня.

— Ладно, — сказал Борис Федорович, — рисуй. — Потом посмотрел на Китова и добавил:

— Значит, и киты попадаются на удочку.

И, усмехаясь в усы, Борис Федорович прошел по классу, рассматривая приколотые к мольбертам рисунки “классической лошади”.

62. БАБУШКА И ТЕТЯ СОНЯ

Леля все же дала Мише бабушкин адрес. Вечером Миша, Генка и Слава направились к Лелиной бабушке. Мальчики скользили по ледяным дорожкам, тянувшимся вдоль тротуаров Борисоглебского переулка.

Тихая пелена снежинок струилась в мутном свете редких фонарей. Голубые звезды висели в небе.

Над зданием Моссельпрома, выкрашенным полосами в белый и синий цвета, вспыхивала и гасла, пробегая по буквам, электрическая реклама: “Нигде кроме, как в Моссельпроме”.

Генка был на коньках, прикрепленных к валенкам веревками. Его старенькое пальтишко расстегнулось, уши буденовки болтались на плечах.

— Безобразие! — негодовал Генка. — Раньше только улицы песком посыпали, а теперь уж до переулков добрались! Жалко им, если человек прокатится. Видно, только на катке придется кататься. Эх, жалко, нет у меня “норвежек”, а то бы я показал Юрке, какой он чемпион.

Они подошли к небольшому деревянному домику.

— Всем идти неудобно, — сказал Миша. — Я пойду один, а вы дожидайтесь меня здесь.

По скрипучей лестнице с расшатанными перилами Миша поднялся на второй этаж и зажег спичку. В глубине заваленной всякой рухлядью площадки виднелась дверь с оборванной клеенкой и болтающейся тесьмой. Миша осторожно постучал.

— Ногами стучите, — раздался в темноте голос спускающегося по лестнице человека. — Старухи глухие, ногами стучите.

Миша загрохотал по двери ногами. За дверью послышались шаги. Женский голос спросил:

— Кто там?

— К Подволоцким! — крикнул Миша.

— Кто такие?

— От Лели Подволоцкой.

— Подождите, ключ найду.

Шаги удалились. Минут через пять они снова раздались за дверью. В замке заскрежетал ключ. Он скрежетал долго, и наконец дверь открылась.

Натыкаясь на какие-то предметы, Миша шел вслед за женщиной. Он ее не видел, только слышал шаркающие шаги и голос, бормотавший: “Осторожно, не споткнитесь, осторожно”, — как будто он мог что-нибудь видеть в темном коридоре.

Женщина открыла дверь и впустила Мишу в комнату. Тусклая лампочка освещала столик и разложенные на нем карты. За пасьянсом сидела бабушка Подволоцкая, а тетя Соня вошла вслед за Мишей. Это она открыла ему дверь.

Миша огляделся. Комната была похожа на мебельный магазин. В беспорядке стояли шкафы, столы, тумбочки, кресла, сундуки. В углу виднелись округлые контуры рояля. Через всю комнату от железной печи тянулись к окну трубы, подвешенные на проволоке к потолку. На полу валялась картофельная шелуха. В углу облезлая щетка прикрывала кучу мусора, который все собираются вынести, но никак не вынесут. Возле двери стоял рукомойник, под ним переполненное ведро.

— Проходите, молодой человек, — сказала бабушка и отвернулась к картам. Края ее потертого бархатного салопа лежали на полу. — За беспорядок извините — теснота. — Она задумалась над картами. — От холода спасаемся. (Пауза и шелест карт.) Вот и перебрались в одну комнату: дровишки нынче кусаются…