Чужаки - Вафин Владимир Александрович Страница 30

— Почему это? — с наигранным удивлением спросил отчим.

— Вы сами прекрасно знаете. Потому что вы его избиваете, — со злобой проговорил я, чувствуя зарождающуюся во мне ненависть к этому человеку. — Справился с пацаном. Он же тебе ответить не может.

— Пусть только попробует, — зло усмехнулся отчим.

— Сейчас — нет, но когда он вырастет, то с тобой расплатится, и учти — той же монетой. Может, и матери своей не простит, — едва сдерживая себя, сказал я, — да что с вами разговаривать! Товарищ капитан, я его насильно не потащу.

— Тоже мне, мужик, пацана привести не можешь, — инспектор поднялась из-за стола и направилась в подвал.

— Зачем ты, Веня, при людях-то? — укорила отчима женщина.

— Ладно, поговорим дома, — с раздражением отрезал он.

— Только учти, — предупредил я его, — если ты его хоть пальцем тронешь, то тебе и твоей жене это потом зачтется. За избиение пацана ты и так уже лишнее на свободе ходишь.

Он с ненавистью сквозь прищуренные глаза посмотрел на меня, на его скулах заиграли желваки. Мать Аркашки опустила голову.

Вскоре поднялся одетый Аркашка. Со слезами на глазах в сопровождении капитана. Акт передачи несовершеннолетнего был подписан, и они ушли.

Я смотрел им вслед и был твердо уверен в том, что сегодня его снова будут бить, если он сейчас по дороге не сбежит. (Он сбежал, его потом видели на вокзале).

Сколько их, таких же, как наш постоянный бродяга Пашка Фадеев, пацанов, тянется на вокзал, подальше от пьянок, скандалов, от жестоких и безжалостных ударов! А ведь, возможно, у кого-то из них вначале была радостная жизнь...

В жизни Павлика она была, эта радостная жизнь, когда он жил в бревенчатом доме с любящими его родителями. Пашка до сих пор помнит, как они собирались вместе за большим столом. Мать снимала с листа румяные пирожки, и они веселились вместе, когда кому-то доставался пирожок с начинкой: если 10 копеек — богатым будешь, если сахар — жди сладкую жизнь, и сейчас в бродячей своей жизни эти воспоминания согревают его. Он часто вспоминает отца, работавшего в пожарной части, те дни, когда он забирал Пашку из садика с собой в «пожарку», на проводившиеся в части учения. Ему нравились эти мужественные, смелые люди, побеждающие огонь. И была у него мечта стать пожарником-водителем. Пашку тянуло к машинам, и отец часто находил его среди водителей.

Однажды отец ушел, как говорит Павлик, пировать, а когда пьяным вернулся домой, мать его не впустила. Отец молча ушел в сарайку, а утром она натолкнулась на его висящее тело. Пашка проснулся от страшного крика матери. Отца ему было жаль, он был добр к нему. Долго в тот день он не мог успокоиться. Отец живой, улыбающийся стоял перед его глазами. Мать тяжело переживала его смерть, долго плакала.

Прошло время, и в доме появился дядя Толя. Павлик встретил его настороженно. Он еще помнил своего отца и не хотел признавать отцом чужого дядю, несмотря на все попытки матери. А этот новоявленный папаша сутками валялся в постели, ничего не делал по дому, разве что ходил за водой.

Наступил сентябрь и Павлик первый раз пошел в школу. Однажды он поздно вернулся с уроков: была репетиция хора, а потом заигрался с одноклассниками.

— Где ты шлялся, крысенок?! — закричал на него подвыпивший отчим.

Резкий удар обжег лицо. Пашка упал. Широко раскрытыми глазами он смотрел на дядю Толю. Тот схватил шланг, и на Пашку посыпались удары. Он едва успел закрыть голову.

С того дня он возненавидел отчима и стал его бояться, старался не попадаться ему на глаза. Каждое утро, уходя в школу, он облегченно вздыхал. Родной дом перестал быть для него теплым и радостным, но заканчивались уроки, и он медленно брел домой, стараясь попозже вернуться. Как только он переступал порогу вновь начинались его мучения. Отчим бил его то кулаком по голове, то ремнем, то скалкой — всем, что попадалось под руку, даже сковородкой.

— Почему двойку получил, засранец? — орал отчим и, не дождавшись ответа, бил.

— Почему поздно вернулся, — удары сыпались один за другим. Сердце Павлика сжималось от боли и страха.

— Не надо! Больно... — просил он, размазывая кровь по щеке.

Отчим был глух к его мольбам, в нем не было жалости.

Поначалу мать заступалась за Павлика, просила, уговаривала отчима, но он ничего не слышал в нечеловеческой злобе. И мать, закрыв лицо руками, уходила в другую комнату, к сестренке, родившейся от нового мужа. Может, она боялась, что он уйдет, или того, что опять изобьет ее. Прижав к себе сестренку, она плакала, слыша, как кричит и плачет сын.

А Павлик, побитый, выходил во двор, садился рядом с конурой собаки, обнимал и ласкал ее. Только с Тайной он делился своей болью. Она, как бы понимая его, скулила, терлась об его руки, слизывала слезы. Посидит Павлик с Тайной, и боль как бы отойдет.

Но как-то, вернувшись из школы, он увидел на снегу кровь. Сердце мальчика сжалось в предчувствии беды. Недалеко от конуры лежала мертвая Тайна. Скинув ранец, Павлик унес собаку на конец огорода, выкопал в мерзлой земле могилку и похоронил своего друга, разговаривая с ним, как с живым:

— Ну почему ты не убежала?

Весь вечер он просидел над могилой, плача, пока отчим пинками не загнал его в дом. В ту ночь Павлик так и не смог заснуть, думая о своей несчастной жизни.

Павлик чувствовал, как с каждым днем растет в нем ненависть к отчиму, который для него представлялся зверем, который никого не любит и живет сам по себе, по звериным законам. Однажды, в день рождения матери, не скрываясь от людских глаз, он избил Пашку на улице. Подросток, не вытерпев стыда и унижения, убежал из дома, и поехал к бабушке отца. Баба Маруся, добрая и ласковая, охала и вздыхала, слушая горький рассказ Павлика о пережитом, прижимала к себе рыдающего внука.

— Вот ведь нелюдь какой, нелюдь, — шептала она, гладя Павлика по голове своей сухонькой рукой. — Поживи у меня, Павлуша.

Страдания внука запали в душу бабушке. Как-то, проснувшись, Пашка услышал, как бабушка жаловалась своей соседке бабе Лизе.

— Вот ведь нелюдь-то какой, мальчонку совсем измучил, ну как это все стерпеть-то? А мать-то молчит, сына своего предала из-за этого изувера, Господи, Павлушка-то терпит из-за матери-то своей, что она с этим нелюдем-то живет. Разве так, Господи, можно жить-то? Когда дома одно и то же, пьянки да скандалы. Внука материт по-всякому. И каждый день бьет Павлушу мово, бьет жестоко и без жалости. Тут я дома на кота осерчаю, если он проказничает, и то боюсь его стукнуть. Жалко ведь. Мурзик-то вроде как родной, а он ребенка истязает. Господи, покарай ты нелюдя карой своей небесною.

— Да, Мария, натерпелся Павлик, — вторила ей, вздыхая соседка. — Сколько их, пацанов-то, бегает из дома из-за этих сволочей-отчимов. И дом-то станет ненавистным, если поселится вот такой... Мне вот Вера рассказывала, племянница, она на вокзале работает, что их там с поездов снимают, милиция их ловит, а они все равно из дома убегают и ищут бабушек да тетушек, а их вообще-то нет, так они их придумывают, только бы к кому-нибудь уехать. Сколько их побитых бродяг, у которых отчимы отняли дом и мать! А ведь когда-то жилось им в этом доме хорошо, а теперь и жизни нет.

Слушая бабушек, Пашка почувствовал горечь и, впившись зубами в край подушки, он навзрыд заплакал.

Жить все время у бабушки Пашка не мог: его тянуло к матери, друзьям, и вечером он вернулся. Боясь отчима, он украдкой вошел в дом. Мать заплакала, увидев сына. Узнав, что он был у бабушки, не ругала, покормила и уложила спать. Проснулся он от криков.

— Это ты его распустила, паскуда! — заорал отчим и ударил мать. Она громко заплакала.

Пашка соскочил с постели и, вбежав на кухню, закричал:

— Не трожь ее, нелюдь!

— Что? Что ты сказал? — отчим двинулся на Павлика.

«Все равно не убьет», — подумал Пашка и, сжав зубы, с вызовом посмотрел в холодные, стеклянные глаза, от которых его раньше бросало в дрожь. Отчим ударил его по лицу, из носа потекла кровь.