Ежи Брошкевич - Тайна заброшенной часовни Страница 36

Однако ребята не успели никак выразить свое негодование. Толстый, приблизившись к часовне, остановился и с ленивым любопытством уставился на магистра.

— Что за шум, а драки нет? — помолчав, спросил он противным голосом.

Магистр был настолько возмущен поведением фоторепортера Мицкевича, что даже на некоторое время забыл про свою инстинктивную неприязнь к Толстому. Мало того: он обрадовался ему, как закадычному другу! Как человеку, от которого можно ждать понимания и сочувствия!

— Дорогой мой! — закричал он, размахивая руками. — Ну скажите: разве это не возмутительно? Ко мне является репортер, притом не откуда-нибудь, а из Центрального фотоагентства… притом носящий фамилию нашего великого поэта! Является, чтобы подготовить фоторепортаж о необычайном открытии, которое я сделал в этой часовне. А вам следует знать, что мое открытие, как справедливо отмечено в печати, имеет значение, выходящее за пределы нашей страны. Это картина! Потрясающее произведение искусства конца пятнадцатого — начала шестнадцатого века! Позднеготический примитив громадной художественной ценности. Да что я вам объясняю — прочтите сами! — И, вдруг потеряв терпение, сунул в руки Толстому газету.

Толстый начал читать. Магистр умолк — и тут только понял, кому излил возмущенную душу. Он растерянно оглядел своих юных друзей: те скрывали напряжение под маской холодного равнодушия.

Беззаботно поглядывавший на небо Пацулка внезапно вытянул руку и удивленно покачал головой. Дождь почти прекратился!

Толстый читал медленно, внимательно, беззвучно шевеля губами. Магистр нервно сглотнул слюну и попятился, видно, коря себя за необдуманный поступок.

Между тем Толстый кончил читать и пожал плечами.

— Ну и что? — сказал он. — Чего вы взъелись на этого коротышку с фотоаппаратами?

Магистр, не сумев сдержаться, выложил Толстому все свои претензии к фоторепортеру.

— Как это чего?! — воскликнул он. — Неужели не понятно? Приезжает какой-то невежда и вместо того, чтобы обстоятельно, с умом и уважением, сфотографировать картину, часовню и… согласитесь… открывателя, через пять минут, даже не извинившись, смывается! И почему? Да потому, что ему, видите ли, башмаки жмут! Потому что якобы в Соколице под прилавком есть какие-то кроссовки!

— А где им еще быть? — буркнул Толстый. И, тщательно сложив газету, вернул ее магистру.

Затем, бесцеремонно его отстранив, вошел в часовню.

— Ага, — протянул он. — Вроде бы оно…

Пацулка остался за порогом, а все остальные немедленно нырнули в часовню. Влодек и магистр замерли в боевой позиции, Брошек и девочки загородили выход.

Все молчали. Магистр громко и хрипло дышал.

А Толстый, казалось, не замечал, что в часовне кроме него кто-то есть. Склонив набок голову, он оглядел картину с разных точек, а потом, заложив руки за спину, замер и смотрел, смотрел, смотрел…

Ика схватила Брошека за руку.

— Чего это он так смотрит? — почти беззвучно сказала она.

— И что при этом думает? — тоже едва слышно прошептал Брошек.

Между тем Толстый приблизился к картине и протянул к ней свою огромную лапу. Магистр одним прыжком подскочил к нему и решительно преградил путь.

— Не трогать! — угрожающе крикнул он глухим от волнения голосом.

— Послушайте! — рассвирепел Толстый. — Вы больны, вам нужно лечиться! Съем я ее, что ли? Уж и посмотреть нельзя!

Магистр рассмеялся с поистине уничтожающей иронией.

— Посмотреть? — переспросил он. — Смотреть можно, но что вы можете увидеть?

Толстый задумчиво потер подбородок.

— Гм, — сказал он. — Темпера на дереве, поздняя готика, ощутимое влияние новосондецкой школы…

— Что?! — воскликнул магистр. И осекся.

— Я говорю, — буркнул Толстый, — что автор находился под влиянием новосондецкой школы. Стало быть, это пятнадцатый век… верно?

У Ики, Катажины, Влодека и Брошека от изумления глаза полезли на лоб. Они растерянно переглянулись. Выходит, Толстый кое-что понимает в искусстве?..

— Так вы… — выдавил магистр, — вы разбираетесь в старинной живописи?

Толстый пожал плечами.

— Какое там! — махнул он рукой. — Где уж мне разбираться! Я, ваша честь, человек штатский.

И, не произнеся больше ни слова, будто и картина, и все, кто стоял с ним рядом, перестали существовать, вышел из часовни.

Пацулка перегородил ему дорогу.

Толстый недовольно поморщился.

— Чего тебе? — спросил он.

Пацулка потер подбородок, нахально повторив излюбленный жест Толстого. Потом указал на лес и вопросительно поднял брови.

Толстый оживился.

— Пора отправляться за рыжиками, говоришь? — спросил он.

Пацулка убежденно кивнул и указал на часы. Толстый признал его правоту.

— Попытка не пытка! — весело сказал он. — И впрямь самое время позаботиться о втором завтраке. Пошли за корзинками.

И, к величайшему негодованию магистра и остальных, Пацулка с Толстым (точно два закадычных дружка!) отправились вначале за корзинками, а затем за грибами. Магистр проводил их презрительным взглядом. И горько рассмеялся.

— Поздравляю! — обратился он к ребятам. — Ваш маленький приятель продался этому… этому…

— …мерзкому типу! — со злостью докончила Катажина.

— И за что? — опечалился магистр. — За сковородку жареных грибов!

— Проклятый обжора! — пробормотал Влодек.

— Увы! — вздохнула Ика. — По его глубокому убеждению, центр мироздания находится у него в желудке.

Один Брошек воздержался от комментариев. Глубоко задумавшись, он смотрел вслед Толстому и Пацулке. Когда же Ика решительно потребовала, чтобы и он высказался по поводу возмутительного поведения Пацулки, с сомнением покачал головой.

— Мне необходимо это обдумать, — сказал он.

— Are you crazy?[16] — язвительно воскликнул Влодек. — Что тут обдумывать? Все ясно как Божий день.

Однако тут же был наказан за нанесенное Брошеку оскорбление, причем удар последовал с неожиданной стороны: в Катажине к тому времени проснулся дух великого Альберта, и она тоже о чем-то задумалась, когда же Влодек задал свой язвительный вопрос, пронзила его ледяным взглядом.

— Ясно как Божий день? — повторила она. И сама ответила: — Не сказала бы. Во-первых, Пацулка приставлен к Толстому. Во-вторых, пока они будут собирать грибы, в сарае можно повторить обыск, крайне халтурно проведенный капралом Стасюреком.

Влодеку стало неловко, а в душе Ики, заметившей, с каким уважением посмотрел на Альберта Брошек, вспыхнуло затаенное мучительное чувство, смахивающее на ревность.

— Именно это, — сказал Брошек, — именно это я и имел в виду. И я бы никому не советовал, — строго добавил он, — смеяться над тем, что делает Пацулка. Это к добру не приведет.

— Как? — удивился магистр. — Разве к этому малышу… кто-нибудь относится всерьез?

— Еще как! — сухо сказал Брошек, обидевшись за Пацулку.

А Ика наставительно добавила:

— Вам следует знать, пан магистр, что у этого малыша задатки гения.

— Что, что? — рассмеялся магистр, но на этот раз даже Влодек кинул на него суровый взгляд.

Улыбка сползла с лица магистра.

— Тогда, может быть, вы мне объясните… — смиренно попросил он.

Брошек расправил плечи.

— Я все обдумал, — сказал он. — Толстому ни в коем случае нельзя доверять. Необходимо отправить кого-нибудь следом за ними: пусть позаботится, чтобы с Пацулкой ничего не случилось. Почему бы, например, Альберту с Влодеком тоже не пойти за грибами — это ни у кого не вызовет подозрений. Пан магистр пускай остается и караулит картину. А Ика…

Ика не любила, чтобы ею командовали.

— Сама знаю, — сказала она. — Я пойду к Краличеку и компании и доложу им про потрясающее открытие.

— Правильно, — сказал Брошек.

— А ты? — спросил Влодек. — Ты что собираешься делать?

— Я, — твердо сказал Брошек, — хотя это и не слишком красиво, быстренько обыщу сарай.

— Нельзя обыскивать сарай без охраны, — возразила Ика. — Представляешь, что будет, если Толстый тебя там застукает?

Брошек посмотрел на нее с благодарностью. И снова задумался.

— Что будет? — спросил он у самого себя. — В том-то и штука…

— Какая еще штука?

— В том-то и штука, что этого нельзя предсказать.

Влодек постучал себя по лбу.

— У тебя что, крыша поехала?

— Кончайте, вы! — рассердилась Альберт. — Предложение Брошека с Икиной поправкой принимается как вполне разумное. Пан магистр остается, а мы уходим.

Магистр, ничего не понимая, недоуменно уставился на своих юных друзей. Ему вдруг показалось, что «любопытные ребятишки» преобразились: с детских физиономий на него смотрели четыре пары взрослых глаз. Однако он решил, что ошибается. «Забавляется детвора», — подумал рассеянно магистр Потомок и, забыв обо всем на свете, погрузился в созерцание картины.