Андреас Штайнхёфель - Рико, Оскар и тени темнее темного Страница 4

Я еще раз глянул на площадку, порадовался за малявок, которые были умнее меня, и тут снова вспомнил про макаронину. Я медленно пошел по пешеходной дорожке, уткнувшись взглядом в серый асфальт. Увидел скомканный конфетный фантик. И несколько осколков, которые валялись у контейнера для сбора стеклотары, и растоптанный старый окурок. А потом увидел две маленькие ноги в светлых носках и открытых сандалиях.

Я поднял голову. Передо мной стоял мальчик, ростом доходящий мне как раз до груди. То есть до груди мне доходил его темно-синий шлем. Такой защитный шлем, какой надевают мотоциклисты. Я и не знал, что для детей тоже есть такие. Выглядел мальчик совершенно чокнутым. Прозрачная штуковина у шлема была откинута наверх.

ВИЗОР

Прозрачная штуковина у мотоциклетного шлема. Я спросил про нее у Бертса, он водит мотоцикл. А еще он сказал, что Юле и Массуд поехали вместе в отпуск. Пффф…

— Что ты тут делаешь? — спросил мальчик. Зубы у него были огромные. Они выглядели так, будто он мог вырывать ими кусищи мяса из больших животных вроде лошади, или жирафа, или еще кого-нибудь.

— Я ищу одну вещь.

— Если ты скажешь какую, я могу тебе помочь.

— Макаронину.

Мальчик быстро оглядел пешеходную дорожку. Когда он нагнул голову, в шлеме ослепительно отразился солнечный свет. А на его рубашке с короткими рукавами я заметил крохотный ярко-красный значок-самолетик. Кончик крыла был отломан. Потом маленький мальчик заглянул в кусты, которые росли перед забором у детской площадки, — сам я до такого не додумался.

— А что это за макаронина? — спросил он.

— В любом случае, это макаронина-находка. Ригатони, но это неточно. Наверняка можно сказать, только когда ее найдешь, иначе она не будет макарониной-находкой. Логично ведь, правда?

— Хм-м…

Он слегка наклонил голову. Рот с зубищами снова раскрылся.

— Может быть так, что ты немного глуповат?

Нет, ну вообще!

— Я — необычно одаренный ребенок.

— Точно?

Было видно, что теперь он по-настоящему заинтересовался.

— Я — необычайно одаренный.

Теперь и мне стало интересно. Хотя этот мальчик был гораздо меньше меня, он вдруг показался мне гораздо больше. Это было странное чувство. Мы так долго смотрели друг на друга, что я подумал, мы простоим тут до захода солнца. Я никогда еще не видел необычайно одаренного ребенка, только однажды в одной передаче по телевизору. Там одна девочка как ненормальная играла что-то ужасно сложное на скрипке, а ведущий в это время говорил ей числа длиной в километр, а девочке надо было сказать, простое это число или нет. Фрау Далинг не жуя проглотила ленивчик с лососем и сказала, что малышка далеко пойдет, поэтому я решил, что простые числа — это нечто важное. Но это не так.

ПРОСТОЕ ЧИСЛО

Это такое, которое делится только на единицу и на само себя, если не хочешь получить дробь. Если бы я был ведущим той передачи, я спросил бы девочку, не поиграть ли ей лучше на каком-нибудь другом инструменте. Мало ли что может случиться — вдруг эта самая дробь раздробит ей ногу или того хуже — руку! А флейту, например, или трубу можно держать только одной рукой и просто в них дуть.

— Мне уже надо идти, — сказал я наконец мальчику. — Пока не стемнело. А то я наверняка заблужусь.

— А где ты живешь?

— Вон там впереди желтый дом. Номер 93. Справа.

Я тут же рассердился из-за того, что сказал справа. Во-первых, на самом-то деле я не знал, справа это или все-таки скорее слева, а во-вторых, напротив той стороны улицы, где дома, лежит, вытянувшись во всю длину, как спящая кошка, старая Урбанская больница. Тут сразу понятно, что это — не жилой дом.

Мальчик посмотрел вдоль моей вытянутой руки. Когда он увидел номер 93, лоб у него сначала пополз вверх, как будто ему в голову пришла какая-то потрясающая мысль или что-то в этом роде, а потом опять вниз, как будто он крепко о чем-то задумался.

В конце концов лоб у него снова разгладился, и он ухмыльнулся.

— Ты вправду дурачок или только прикидываешься? Дом же у тебя перед глазами, идти нужно только прямо, тут невозможно заблудиться.

Значит, «справа» я все-таки верно сказал. Но все равно я потихоньку начал злиться.

— Да ну? Правда? Я смогу заблудиться. А если бы ты был действительно такой умный, как говоришь, то знал бы, что есть люди, которые это умеют.

— Я…

— Я тебе еще что-то скажу: это совершенно неостроумно!

Лотерейные шарики вдруг все стали красными и застучали друг о дружку, как бешеные.

— Это не я так придумал, чтоб из моего мозга что-то выпадало! Я не нарочно глупый или потому что не учусь!

— Эй, послушай, я…

— Но ты ведь, конечно, один из тех вундеркиндов, которым надо все знать и всегда чем-нибудь хвастаться, потому что на самом-то деле никто ими не интересуется, разве только когда они играют по телевизору на скрипке!

Это ужасно неловко, но когда я из-за чего-нибудь сильно волнуюсь, например из-за несправедливости, я начинаю реветь. И совершенно ничего не могу с этим поделать. У мальчика под защитным шлемом сделались очень испуганные глаза.

— Ну не реви же! Я вовсе не…

— И между прочим, я знаю, что такое «простое число»! — выкрикнул я.

Это было, наверно, единственное, что я в тот момент еще помнил из-за волнения. В ответ мальчик совсем ничего не сказал. Он смотрел вниз на свои сандалии. Потом снова поднял взгляд. Губы у него стали очень тонкими. Он протянул руку. Она была такая маленькая, что в моей руке поместилось бы две таких.

— Меня зовут Оскар, — сказал он. — И я хочу искренне попросить у тебя прощения. Не надо было над тобой смеяться. Это было высокомерно.

Последнее слово сбило меня с толку, но про извинение я понял.

ВЫСОКОМЕРНО

Когда кто-то смотрит на другого сверху вниз. Но такого даже у Оскара не получится, хоть он и умный. Он ведь гораздо ниже, чем я, и все время должен смотреть на меня снизу вверх.

Когда кто-то просит прощения, нужно быть с ним поласковее. Вот если человек притворяется, тогда спокойно можно разозлиться, но извинения Оскара были искренними. Он же так и сказал.

— Меня зовут Рико, — сказал я и встряхнул его руку. — Мой отец был итальянцем.

— Он умер?

— Ну да. Иначе я бы не сказал «был».

Вемайер говорил, что одна из моих сильных сторон при написании сочинений — это глаголы: прошлое, настоящее и будущее время и предполагательное покло… нет, наклонение.

— Мне жаль. А как он умер?

Я не ответил. Я еще никогда никому не рассказывал про то, как умер папа. Это никого не касается. Это очень печальная история. Я втянул воздух носом, посмотрел через забор на площадку и попытался подумать о чем-нибудь другом. Например, не закопаны ли там тоже лопатки, формочки, сита и так далее, и если да, то сколько и какого они цвета. Их там наверняка сотни. Если бы я все их выкопал, мама могла бы продать их с аукциона на «И-бэе», вместе со своими сумочками.

Оскар немного помялся, когда заметил, что я ничего больше не скажу. Наконец он кивнул и сказал:

— Мне пора домой.

— Мне тоже. А то масло тает.

Я поднял хозяйственную сумку повыше. А потом сказал — потому что у Оскара в его странных шмотках был такой аккуратный вид, прямо как у детей, которым все время дают только овощи, фрукты и мюсли без сахара из магазина биопродуктов:

— У нас масло закончилось, потому что на обед сегодня были рыбные палочки с кровавой кашей.

Я пошел и решил ни разочка не оглядываться. Чтоб только Оскар не догадался, что он мне ужасно понравился — вместе со своим мотоциклетным шлемом и чудовищными зубами. Но потом я все-таки обернулся и увидел, как он уходит по Диффенбахштрассе в другую сторону. Издали он был похож на очень маленького ребенка с очень большой синей головой.

Только когда я снова пришел домой, убрал масло в холодильник и начал отскребать лед в морозильнике, мне пришло в голову, что я даже не спросил Оскара, что же он тут у нас искал, совершенно один. Или что означает маленький ярко-красный самолет на его рубашке. И почему он надел мотоциклетный шлем, хотя шел пешком.

Локоны у фрау Далинг получились очень красивыми. Она впустила меня в квартиру, и я сунул ей в руки соленые палочки. Через открытую дверь гостиной в прихожую падал красно-золотой вечерний свет. У фрау Далинг повсюду на стенах висят маленькие картинки в пластиковых рамках, большей частью на них нарисованы маленькие дети с очень большими глазами, которые стоят перед Эйфелевой башней или на мосту в Венеции. Есть еще картины со всякими клоунами, из которых половина рыдает. Довольно безвкусно.

— Мне что-то не очень хорошо, солнышко, — сказала фрау Далинг и закрыла дверь квартиры. — У меня сегодня такое серое чувство.