Григорий Кирилюк - Бывальщина пограничника Гривы Страница 4

— A звезды, наверное, варят и борщ? — вдруг спрашивает.

Хмара ворчит:

— Конечно. В одном казане — кашу и борщ.

И оба смеются, довольные собственной выдумкой.

Яркая утренняя зарница уже собирает звездочки поменьше в свою корзинку. Дышло небесного «воза» повернуло на восход.

Приближается рассвет.

К их уютному уголку спешит связной. Тихим голосом говорит:

— Повара товарища Хмару — к командиру!

Наскоро дав указания Гордею, повар уходит.

Но Грива и сам знает, что надо делать. Сначала засыпать промытую крупу в казан, потом покрошить картошку, добавить соль по вкусу и варить завтрак. Грива сидит и понемногу дремлет.

В казане кипит и кипит вода. И Гордей в какой–то момент замечает, что казан уже не булькает, а пыхкает, как накормленный кабан. Он пробует воткнуть в казан уполовник, но… трудно. Поваренок размышляет и приходит к выводу, что у него варится не суп, а что–то значительно более густое…

«Ага. Ясно, — хлопает себя по лбу Грива. — Надо подбросить несколько кусков сала, и тогда у нас на завтрак будет очень вкусный гречневый кулеш…»

Где–то через час возвращается Ефим Нестерович. По вздохам казана он догадывается, что случилось непоправимое. Пробует на вкус суп–кулеш, тревожно посматривает на стрелки часов. И его именная «луковицы» выпадает из рук, — вот–вот курсанты придут на завтрак.

Повар не ругает Гриву. Только сокрушенно качает головой:

— Фигово, фигово дело. Лучше бы тебя, Гордейка, шпион «убил» в шинели Оранина, чем я должен за такой суп садиться под арест. Фигово, фигово…

Хмара не попал под арест. Выручила сообразительность. Вынул из казана куски сала, пережарил их с луком и заправил кулеш по всем правилам кулинарии. Пока кулеш настаивался, из него вышла густоватая, хоть и не рассыпчатая, зато гречневая каша.

ПОВАР ПРЕДСКАЗАЛ

Случилось так, как говорил Ефим Нестерович.

Душа мальчишки не лежала к уполовникам. Особенно взбунтовалась она в то памятное утро.

А произошло вот что.

За завтраком Оранин запихал себе в глотку грудку рафинада и, аппетитно почмокивая, допивал четвертую чашку чаю. Косо глянув на опустошенный бачок, он тяжеловато вздохнул и отпустил пояс на две дырочки.

— Напился, браток Грива, аж живот взопрел. Последний раз! — сказал Оранин. — Обедать будем уже на заставе. — И, изображая из себя весьма озабоченного службой, добавил: — На боевое дело идем, браток…

И хотя сибиряка брали на границу вместе с выпускниками учебного подразделения (теперь уже младшими командирами) не для исполнения боевых заданий, а всего лишь на должность писаря–каптенармуса, вся его большая фигура излучала гордость и значимость.

Покидая столовую, Оранин высокомерно кинул:

— Значця, так, браток Грива, бывай. Крути уполовником в казане. Гуще насыпай, в добавке не отказывай…

Это уж было слишком.

Слова Оранина, как кипятком, ошпарили Гриву.

Втайне Грива мечтал, что и для него, как и для курсантов, заканчивается строк обучения на кухне. Ведь прошел целый год. Гордей надеялся, что сам Хмара напомнит об этом своему воспитаннику. Но Ефим Нестерович промолчав. «Ясно, — сделал вывод Грива, — Хмара не хочет меня отпускать. — Потом подумал и хлопнул себе по лбу. — А если я самовольно пойду с младшими командирами на настоящую границу, а? Это вам не в Аршаву, а на свою заставу, на кордон?!»

Грива сяк–так сложил пустые бачки и миски в посудомойку и втихаря выскользнул из кухни. Захватил свой вещевой мешок, карабин з надлежащим боезапасом. Под зелёный картуз подмостил смятую газету, чтобы быть выше ростом и не очень портить «ранжир». Шинельная скрутка и лямка противогаза совсем закрывали петлицы. Если бы на них и были какие–то знаки отличия, то все равно их трудно было бы заметить.

Может, рискованный замысел Гордея Гривы и реализовался бы. Увидел бы он и пограничную реку Збруч, полосатые столбы: красно–зеленый с гербом СССР и серо–черный чугунный на западном берегу реки. Если бы не этот сибирский кедр, имеющий человеческую фамилию Оранин. Запыхавшийся и вспотевший, позже всех встал он в строй. С разгона Оранин, как вол копытом, наступил своим сапожищем на ногу Гриве. Ойкнув Гордей, присел. А у Оранина от безграничного удивления рот раззявил.

— Гр–р–р-ива?! И ты на гра–ни–цу?!! — на всю казарму воскликнул он.

Грива в сердцах рубцом подошвы «резанул» кедра по сухожилию под коленями и прошипел:

— Тс–с–с, лапоть–балетка…

Но было уже поздно.

К строю приближался начальник школы. Он заметил Гриву, подозвал старшину и велел еще раз проверить по списку выстроившихся для марша пограничников. Фамилии Гордея Гривы, естественно, в списке не было. Тогда Грива смело и четко отчеканил три шага от строя, остановился перед начальником школы и жалобным голосом спросил:

— Значит, не возьмете меня на поиски шпионов, товарищ начальник?

— Нет, — твердо ответил начальник.

— Даже к лошадям на заставу?..

— Даже.

— И кашу варить не возьмете?

— Нет.

Грива закачался на месте, еще раз кинул умоляющий взгляд на начальника, потом перевел глаза на старшину. И старшина сказал:

— Курсант Грива будет…

Начальник школы поправил:

— Воспитанник Грива еще не курсант…

— Я так и хотел сказать, товарищ начальник. Но с него может получиться способный курсант. — И, повернувшись к Гордею, спросил: — Верно?

— Так точно, товарищ старшина!

— Тогда снимите скрутку шинели, противогаз, поставьте карабин в пирамиду, — властным, но спокойным голосом приказав начальник школы. — Старшина покажет вам, где стоит швабра и ведро…

— С этого начинается обучение в школе?

— Да, — коротко кивнул начальник.

Сложив свое боевое снаряжение, Грива подошел к старшине. Попросив разрешения у начальника, старшина повернулся кругом, за ним — Гордей. Возле каморки с немудренным хозяйственным инвентарем старшина сказал:

— Я вам выдам суконку, Грива, ясно?

— Да, — подражая начальнику школы, ответил Гордей.

— Вы ее намочите керосином, вытрете пирамиды, тумбочки, койки. Ясно?

— Да.

— Шваброю же легонько снимете паутину на потолке, по углам, за печками. Ясно?

— Да.

— И вообще, чтобы к моему возвращению казарма блестела, как парикмахерская. Ясно, Грива?

— И тогда я смогу быть?..

— Курсантом, а там и младшим командиром, — подчеркнул старшина. — Не теряйте надежды.

Младшие командиры вышли из казармы во двор, выстроились в походную колонну. Гордей Грива, в самой нательной сорочке, с ведром и шваброй в руках, мечтательным взглядом провожал их.

Напоследок старшина напомнил:

— Вокруг казармы собрать окурки. С урн вытрусить мусор. Спалить в печи. Ясно?

В этот раз Гордей уже не отвечал коротким «да», только вздохнул.

С этой невеселой задумчивости Гордея вывел повар Ефим Нестерович. Еще издали он догадливо посмотрел на своего воспитанника, кашлянул в кулак и, вроде между прочим, заметил:

— Так и я свой курс молодого бойца начинал со швабры и помойного ведра. А это, как–никак, школа младших командиров. И тут без швабры и ведра фигово–фигово… рассадник грязи заведется. Шагом марш на кухню за горячей водой!

Со старанием матроса «Авроры» драил Грива пол, вытирал окна, двери, койки, тумбочки, пирамиды. Когда перед обедом Хмара еще раз наведался, казарма блестела чистотой.

— Ну, курсант Грива, — удовлетворенно сказал Ефим Нестерович, — если бы командование знало, сколько ты веников и тряпья истер на этом полу, то без колебаний отправило бы тебя на морской флот.

Грива молча заканчивал свою роботу.

Хмара посмотрел сквозь прозрачное стекло окна на кривую акацию, искренне признался:

— A мне без тебя на кухне фигово–фигово…

— Если не зачислят курсантом, вернусь к вам, Ефим Нестерович, — как–то по–граждански, как отцу, ответил Гордей.

— Э нет, — возразил повар, — коли уж схватил слона за ногу, то держи со всей силы. Учись. Наука в лес не ведет. Был бы я образованным, может, в адъютантах самого Буденного состоял бы.

Потом повар пощупал нагрудный карман гимнастерки, достал сложенный в четверо листок бумаги, развернул и подал Гриве.

— Завтра воскресенье, можешь сходить на целый день в город. До двадцати четырех часов увольняю… — немного официально объяснил он. — Сам старшина школы подписал увольнительную!

И тут с Гривой случилось что–то невероятное. Он как стоял перед Хмарой в нательной сорочке, с завернутыми по локти рукавами, с запахом керосина на ладонях, так и кинулся обнимать Ефима Нестеровича. Застеснявшийся, а скорее растроганный повар проворчал:

— Это же вам, Грива, не на гражданке. И-и… я не девчонка какая–то… Фигово–фигово…