Николай Дубов - Жесткая проба Страница 5

— Рецензенты! Им самим надо изучать жизнь!.. Уж что-что, а жизнь я знаю.

— Вам сколько лет? — спросил писатель.

— Двадцать пять. Какое это имеет значение?

— Имеет. В двадцать мы всё знаем. Потом будет хуже. В пятьдесят — шестьдесят всё знают только дураки и невежды.

— Во всяком случае, производство я знаю. И я свою вещь читал, между прочим, сталеварам. Очень хвалили.

— А женщинам?

— Что — женщинам?

— Женщинам — читали? Обыкновенным женщинам. Молодым, старым.

— Они же ничего не поймут!

— А вы что, пишете только сталеварам для служебного пользования? Писать надо для всех.

— Выходит, равняться на обывателей?

— Эка вы… Так недолго всё население в обыватели зачислить… Впрочем, у критиков это тоже ходовой прием: читателям книга нравится, а ему нет — значит, написана в угоду мещанским, обывательским вкусам…

— Да нет… Я, собственно говоря, не это хотел… Возможно, я немного перегнул… То есть, само собой разумеется…

Алов окончательно запутался и потянулся за папиросой. Писатель искоса наблюдал, не сунет ли он опять обгоревшую спичку в коробок, но тот бросил в пепельницу.

— Видите ли, я, собственно, хотел с вами не по этому вопросу. Эта повесть, так-скать, пройденный этап. Я с вами хотел поделиться замыслом новой вещи. Так-скать, апробировать… — Писатель внимательно смотрел на него, Алову это мешало. — Дело в том, что я задумал большую вещь, роман о династии сталеваров.

Писатель поднялся, ссутулившись, зашагал по комнате. Семь шагов туда, семь обратно.

— Вы ведь знаете, об этом пишут и в газетах, и в журналах: о рабочем классе мало произведений. Особенно о ведущих профессиях, определяющих, так-скать, лицо… Вот я и хочу показать не одного, а целую династию, во всю ширь, так-скать…

Писатель попытался распахнуть окно, но оно было заколочено. Открытая форточка духоты не умаляла. Он уже читал подобный роман. Обнаружился такой специалист по рабочим династиям. Как все полуинтеллигенты, ненавидит интеллигенцию. Интеллигенцию оплевал, а рабочих расписал патокой и мармеладом… Сказать этому балбесу? Не поймет ни черта… Как бы ему поделикатнее? И чтобы он своим рукоделием вреда поменьше принес…

— А вы знаете? Ну её к шуту, эту династию… Вы как-нибудь потом про династию. А может, и вообще не надо?.. Видите, какая штука… У королей или царей другого занятия не было, кроме как державным задом сидеть на шее у подданных. Вот это их поочередное сидение и составляет понятие «династия». Какое же это имеет отношение к нынешнему рабочему? Сегодня он рабочий, завтра — инженер, значит, интеллигент, а сын его, глядишь, стал врачом, ученым…

Человеческое древо жизни тем и лучше настоящего, что оно всюду корни пускает… Мы часто очень неосторожно обращаемся со словом. Надо сказать поторжественнее — недолго думая лезем в церковнославянский, а то и в дворянский, придворный чулан. А слово — вещь могучая, оно за собой многое тащит, не ровен час, в такую сторону утянет, что — батюшки светы!.. О современности, о современном рабочем надо бы писать иначе, по-современному, а не умеем… Пишем ему хвалы, а ему ни хвала, ни хула не нужны, ему правда нужна… Вот и вы, коли всерьез занялись литературой, вам тоже с этим придется столкнуться и искать, без конца искать…

— Конечно, творческий процесс…

— Бросьте, — поморщился писатель. — Слова эти придумали пачкуны, чтобы набить себе цену. Есть хорошее слово — работа! До пота, до одури, до зубовного скрежета иной раз… — Он замолчал, прошелся по комнате. — Для начала вам бы не роман, а что-нибудь полегче, попроще.

— Что же вы мне советуете делать?

В голосе Алова звучало ожесточение. Этого следовало ожидать. Все они, видно, одинаковы — и рецензенты и писатели. Сами дорвались и теперь всех отпихивают, боятся, что молодые затрут…

— Подумайте… Сейчас выходит много книжек, брошюр о передовиках производства. По-видимому, они приносят пользу. Такая работа, мне кажется, послужила бы вам для начала неплохой школой…

«А в самом деле? Кажется, неплохая идея… Такую книжку можно очень быстро сделать».

— Да, но будет ли такая книга иметь, так-скать, художественную ценность? Ведь для того чтобы подавать заявление в Союз писателей…

— Это уж зависит от вас, от того, как вы её сделаете. От меры вашего труда и таланта…

— А вы не разрешите… Вы не откажетесь взять надо мной, так-скать, шефство? Не в смысле… А просто, если она окажется, по-вашему, стоящей, рекомендовать её издательству или в журнал, может быть? Я, конечно, могу послать и сам, но, вы понимаете, ваш отзыв мог бы просто ускорить, так-скать…

— Что ж, присылайте мне, если хотите.

Радостно взволнованный, Алов потянулся снова за папиросой, но она лопнула по шву склейки, он долго и неумело заклеивал её.

— Возьмите другую.

— Ничего, уже… А как вы думаете, о ком следует писать?

— Вот уж не знаю! О том, что вам всего ближе, что лучше всего знаете.

— О сталеварах, пожалуй, не стоит, о них уже иного написано, есть целая серия… О доменщиках тоже… А как вы думаете, если о том фрезеровщике, помните, я вам сегодня показывал, о Гущине?

— Это губастый который, черноволосый?

— Он самый.

— Если хороший человек и работник, можно и о нём.

— Я, видно, последую вашему совету… — Как ему самому не пришло это в голову? — Большое вам спасибо!

Алов простоял ещё не менее получаса и наконец ушел. Писатель посмотрел на часы и вздохнул. Вечер пропал. Он давно заметил: ещё приходить вовремя люди иногда умеют, уйти вовремя не умеет почти никто.

3

Алексей старался не подходить к табельной доске в одиночку. Ему было неловко, как всегда, когда он не оправдывал чьих-либо надежд, оправдывать же надежды Голомозого он не собирался. Голомозый, нежно поглаживая веснушчатую лысину, поздоровался первый.

— Что ж ты не показываешься? Разок пришел, и всё. Или не понравилось?

— Нет.

— Что так?

Василий Прохорович избавил Алексея от необходимости отвечать. Снимая табель, он нарочно громко спросил, чтобы слышали проходившие:

— Ну, святой, когда в рай собираешься?

Голомозый улыбнулся осторожной, злой улыбочкой.

— Мы поспеем… Это вы, горластые, наперед всех лезете. А мы — когда призовут…

— То-то! Рай раем, а за землю держишься… Смотри, призовут — кобелей прихвати, они и там сгодятся ангелов гонять… Пошли, Алёха!.. Собаку у него отравили, мальчишек рвала, так он двух теперь завел, чтобы в сад не лазили…

— Дядя Вася, а если к тебе залезут?

— Ну, ко мне!.. Я в крайнем разе уши нарву. И мне, чай, можно: я святым не притворяюсь… Ты чего квёлый? Гуляешь много?

— Да нет, не много.

— Будто я не знаю! У меня усы-то тоже не сразу седые выросли…

Он свернул налево, к своему большому продольно-фрезерному, Алексей — к плите. Возле неё лежала груда чугунного литья, но ни чертежей, ни нарядов не было. Мастер должен быть там.

Скандалил Маркин. Сухонький, с морщинистым, перекошенным сейчас лицом, он размахивал перед носом мастера левой рукой со скрюченными пальцами и кричал, что его это не касается, его должны обеспечить деталями, а там пусть мастер и все начальники хоть пополам перервутся. Сопляков обеспечивают, а его что, хотят выжить, да? Мастер поднимал руку, пытаясь вставить хотя бы слово, но сделать это не удавалось, он опускал руку и вздыхал.

— Дает жизни старик, — улыбаясь, сказал Виктор. Он уже зажимал оправкой стопку заготовок.

Все голоса и шумы внезапно исчезли, утонули в могучем реве третьего гудка. Алексей подошел к мастеру, потянул его за рукав, но тот, оглянувшись, досадливо отмахнулся. Чтобы не слоняться без дела, Алексей взял инструменты и пошел к точилу — подправить. Голомозый прошел мимо, сделал шаг к нему, но Алексей отвернулся и включил мотор точила. Хватит, один раз попался…

Это случилось в первый месяц его работы в цехе. Месяц был трудный, и как раз тогда Алексей остался один. Виктор ушел в отпуск, повез мать и Милку к знакомым рыбакам на Кривую косу. Ребята в общежитии были малознакомые, из транспортного цеха, с ними Алексей ещё не свыкся и боялся, что они, уже видавшие виды, поднимут его на смех. В цехе же он, вчерашний ремесленник, ещё ни с кем не успел сойтись. Вот только Голомозый…

Голомозый всегда был приветлив и даже ласков. В дружбу он не лез — и какая могла быть у них дружба, если Алексей едва подбирался к восемнадцати, а Голомозый, должно быть, и забыл, когда на его голой, как абажур, голове было что-нибудь, кроме больших рыжеватых веснушек? Однако, проходя, он не упускал случая заговорить, деликатно посочувствовать.

К концу смены разламывало спину, ноги наливались тяжестью. Тяжесть накапливалась и где-то внутри. Эту тяжесть нельзя было стряхнуть, её не снимали ни сон, ни отдых, и Алексей всё чаще со страхом думал — как же будет дальше? Вот это и есть труд? И так будет всегда? Он вызывал в памяти все слова, которые слышал прежде о труде, доблести и геройстве, аршинными буквами они кричали со стенных плакатов и транспарантов. Слова не помогали. Они существовали сами по себе, а он изо дня в день должен поднимать, ворочать чертово железо, стоять и стоять, стучать и стучать молотком по кернеру, и ничего в этом героического не было.