Валерий Роньшин - ОТДАЙ СВОЕ СЕРДЦЕ Страница 8

— Да, это круто, — согласился Макс. — А кстати, я тебе дельную мысль во сне подкинул.

— Когда предложил в милицию позвонить?

— Нет, когда говорил, что твоим сознанием из соседней квартиры управляют.

— Секретное оружие и все такое… — хмыкнул Генка.

— Ну, может, конечно, там и не секретное оружие. Но какая-то фишка определенно имеется.

— Какая фишка?

— С помощью которой тобой… как это… — Горохов наморщил лоб. — Блин, слово забыл… О, вспомнил! «Манипулируют». Тобой манипулируют, Самокат!

— А что это значит?

— Ну, управляют твоими действиями и твоим сознанием.

— Кто управляет?

— Возможно, этот тип в черном.

— А зачем? — не понимал Генка.

— Черт его знает… Слушай, а у тебя, в самом деле, есть ключ от той квартиры?

— Да, есть.

— Так давай залезем. Глядишь, чего-нибудь надыбаем.

— Давай. А когда?

— Завтра. Как только мужик на Фарфоровскую умотает.

— А если он неожиданно вернется? — выдвинул Самокатов тот же довод, что выдвигал и Горохов в его сне.

— А я за ним до вокзала прослежу, — сказал Макс, — пока он в электричку не сядет. А ты в это время в его квартире пошуруешь. А если он повернет назад, я прибегу и предупрежу тебя. Годится?

— Годится, — кивнул Генка. — Только лучше я за ним прослежу. А ты в квартире пошуруешь. А то мне, как-то не в кайф опять туда лезть.

Глава VIII

ПЕРВАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА

И вот на следующий день Самокатов снова сел на хвост подозрительному типу. Мужчина, как и вчера, был во всем черном, а в руке держал букет белых гвоздик. Похоже, что он и правда собрался на кладбище.

Генка довел объект до вокзала, посадил в электричку и дождался, когда электричка отвалит. Потом Самокатов вернулся домой и условным стуком постучал в квартиру старухи Красавцевой.

— Самокат, ты?! — настороженно спросил Горохов из-за двери (Красавцева так до самой смерти и не собралась врезать дверной «глазок»).

— Я. Открывай.

Макс открыл.

— Заваливай!.. Ну что, уехал?

— Ага. А у тебя что?

Горохов скорчил кислую гримасу.

— Полный голяк.

Мальчишки прошли в комнату. Здесь все было точь-в-точь, как в Генкином сне. Только без гроба на полу.

— Вот тут он стоял, — указал Генка ногой.

— Кто? — не понял Макс.

— Гроб с Курочкиной… А вон там Купоросов с Нестеровой, — показал он уже рукой.

— Я всю квартиру перерыл, — сообщил Горохов. — Ничего подозрительного. Вот разве что тетрадка… — Макс протянул Генке ученическую тетрадь.

Самокатов ее полистал.

Все двенадцать листов заполняли стихотворные строчки. Это была поэма под названием «На смерть любимой Риты».

— Хм, странно, — сказал Самокатов, пробежав поэму глазами. — Как будто он не про собаку пишет, а про свою невесту.

— Я тоже так подумал, — кивнул Горохов.

Генка подошел к книжному шкафу. И обратил внимание на небольшую фотографию в рамке. Он взял фото с полки.

— Горох, смотри.

На фотографии был снят мужчина в черном. Вернее, на снимке он был в белом. В белой рубашке и белых брюках. Рядом с ним стояла пожилая женщина. Они улыбались.

— Это ж Марья Сергеевна! — воскликнул Макс.

— Точно!

И действительно, с фотоснимка на ребят глядела их первая учительница — Мария Сергеевна Афонькина. Она учила их с первого по четвертый класс.

— Гляди, как он на нее похож, — заметил Генка. — Нос такой же и глаза.

— Да, да, — поддакнул Макс.

Ребята озадаченно переглянулись. До этого момента мужчина в черном представлялся им фигурой таинственной и мрачной. И вдруг он в одну минуту предстал в совершенно ином свете. А именно — сыном их первой учительницы.

— Слушай, Самокат, а что, если мы не туда заехали? — сказал Горохов.

— В каком смысле?

— Ну, все гораздо проще. И тобой никто не манипулирует.

— Насчет манипуляции, между прочим, ты говорил, — напомнил другу Генка.

— Да, говорил! — запальчиво ответил Макс. — Потому что ты стал вопить: «Я не врубаюсь — сны это или не сны!»

— Я и до сих пор не врубаюсь, — сказал Самокатов.

Но в душе у Генки уже начали зарождаться сомнения. Может, и впрямь, все гораздо проще?.. Ну, например, он элементарно перезанимался. А что?.. Конец года. По всем предметам то контроша, то зачет… Опять же у него сейчас переходный возраст, во время которого всякие психические отклонения бывают… Вот потому-то ему кошмары и снятся… А царапины, шишка и укус?.. Да мало ли где он мог себя незаметно оцарапать, ударить или укусить.

«В общем, — решил Генка, — все это полнейшая…»

Самокатов не успел додумать. Потому что вдруг увидел… фонарик.

И все Генкины доводы рухнули, как карточный дом.

— Горох, это же мой фонарь, — медленно произнес Генка. — Я его здесь оставил. Во сне…

— С чего ты взял, что он твой?

— Видишь, изолентой замотано, — показал Самокатов. — Это я замотал.

Горохов попытался найти логическое объяснение:

— А что, если твоя мать сюда приходила? Или отец.

— Зачем им сюда приходить? — пожал плечами Генка.

— Ну мало ли, — тоже пожал плечами Макс.

— Даже если они и приходили, то не стали бы брать мой фонарик. У них свой есть.

В Генкиной голове снова роем закружились ставшие уже такими привычными вопросы: значит, это был не сон?.. или сон?.. или не сон?.. или сон?..

— Вот блин! — угрюмо буркнул Самокатов.

— Да все нормально, Самокат! — бодренько откликнулся Горохов. — У нас же теперь зацепка имеется…

— Зацепка?

— Ну да! Марья Сергевна. Надо ее расспросить о сыне.

Генка тут же ухватился за эту идею.

— Так погнали в школу, Горох! Афонькина, наверное, сейчас там.

— Погнали, — сказал Макс. — Заодно и на уроки сходим.

— Ой, мне ж надо еще двойбан исправлять, — вспомнил Самокатов. — Так в лом к этой Нестеровой подходить…

Но Генка все же пересилил себя и подошел к учительнице. Та выглядела еще более мрачно, чем обычно. Раньше у нее хоть заколка для волос была коричневого цвета. Сейчас же на Нестеровой все сплошь было черным. Даже серьги в ушах.

— Екатерина Васильна, а можно двойку по русскому исправить? — спросил Самокатов.

— Надо не исправлять двойки, а не получать их, — холодно ответила учительница.

— Да я случа-а-йно ее получил, — притворно заныл Генка.

Нестерова молча буравила Самокатова своими глазами-ледышками. Генке неприятно стало от ее взгляда. Вдобавок он еще вспомнил, как учительница вынимала у него из груди сердце. От этих воспоминаний Самокатова прямо в дрожь бросило.

— Ладно, — сказала Нестерова. — Приходи послезавтра к часу в учительскую. У меня будет «окно», и я тебя поспрашиваю.

— А сегодня нельзя? — сразу начал торговаться Самокатов. Ему хотелось поскорее избавиться и от Нестеровой, и от двойки.

— Нет, — отрезала учительница. — Сегодня я уезжаю в Москву. На похороны. Вернусь только послезавтра.

Самокатов спустился на первый этаж, где располагались начальные классы, и где его ждал Горохов.

— Ну что, договорился? — спросил Макс.

— Ага.

— Когда?

— Послезавтра.

— А чего не сегодня?

— Сегодня она в Москву уезжает. На свадьбу.

— Нестерова — на свадьбу?! — не поверил своим ушам Горохов.

— Ой, то есть на похороны.

— А, ну это другое дело, — сказал Макс. — А я сейчас Купоросова встретил. Приколись, Самокат, у него шея шарфом обмотана.

— Ни фига себе! — воскликнул Генка, мигом вспомнив, как директор перерезал себе горло бритвой.

— Химичка к нему подвалила, — продолжал Макс, — и говорит: «Что это с вами, Агафон Евлампиевич?» А он ей: «Да вот, горло простудил».

— Видали мы, как он горло простудил, — пробурчал Самокатов, мысленно видя, как из горла директора хлещет ядовито-зеленая жидкость.

Прозвенел звонок на перемену, и друзья направились к первому «А». Навстречу им из дверей класса, с писком и визгом, повалила толпа первоклашек.

— А ну, брызнули, мелюзга! — гаркнул на них Горохов. — Крутой Макс рулит!

Первоклашки испуганно посторонились.

Мальчишки вошли в класс, но вместо старенькой и худенькой Афонькиной увидели другую учительницу. Молоденькую и полненькую.

Она вопросительно посмотрела на ребят.

— Что вы хотите, мальчики?

— Нам нужна Марья Сергевна, — сказал Самокатов.

— Она уже полгода как на пенсии, — сообщила учительница.

— Да-а? — разочарованно протянул Генка. — А мы хотели с ней поговорить.

— Мы у нее раньше учились, — добавил Макс.

— Ну так сходите к ней в гости, — посоветовала учительница. — Я думаю, Марии Сергеевне будет приятно увидеть своих бывших учеников.

— А где она живет? — спросил Горохов.