Деревянные актеры - Елена Яковлевна Данько Страница 10

Было слышно, как старик, охая и кряхтя, укладывается на ночлег. Вдруг жалобно и протяжно прозвенела струна: должно быть, он впотьмах задел свою скрипку. Потом все стихло.

Дяди Джузеппе в балагане не было.

Большая красноватая луна вставала над дальними крышами. Я стоял на темной площади, не зная, что мне делать? Я думал, что дядя Джузеппе возьмет меня к себе, но он ушел домой один. Значит, не возьмет. Неужто я должен вернуться к тетке Теренции? Она изобьет меня. Я уже видел, как открываю скрипучую дверь нашей душной каморки, слышал визгливую брань моей хозяйки и чувствовал ее жесткие кулаки на моих плечах. И я не увижу больше чудесных кукол дяди Джузеппе!

Я постоял еще, а потом тихонько пошел к тому дому, куда меня днем привел синьор Гоцци. Я поднялся впотьмах по скрипучей лестнице и осторожно потрогал дверь. А вдруг дядя Джузеппе рассердится и прогонит меня? Все равно, я не вернусь домой. Я пойду на площадь и буду до утра сидеть у балагана. А там — будь, что будет!

— Кто это скребется, словно мышь? — громко спросил старый Джузеппе, отворив дверь. — Ах, это ты, мальчик? Ну, входи, уж если пришел!

Я робко вошел. На столе горела свеча, освещая хлеб, три луковицы и глиняный кувшин с вином.

— Поешь, а потом ложись спать! Вот твоя постель! — сказал хозяин, указав мне на кучу стружек и бумажных обрезков в углу.

Я уснул в тот вечер счастливый.

Дядя Джузеппе

— Помни, что я тебя не звал, — сказал мне на другое утро дядя Джузеппе. — Если ты привык шататься по улицам, болтать с гондольерами и выпрашивать грошики у гуляющих господ, — лучше ступай, откуда пришел. А у нас нужно работать. У резчика кукол тяжелый хлеб.

Он был теперь совсем не такой приветливый, как вчера, когда показывал Пульчинеллу и называл меня тезкой. Говоря со мной, он смотрел в окно, как будто ему было все равно, слышу я его или нет. За окном над куполом Сан-Марко кружились голуби.

— Я буду работать! — тихо сказал я.

Работа началась в тот же день. Но ни кукольных головок, ни ручек, ни ножек мне не пришлось вырезать. Хозяин послал меня в чулан за двумя длинными деревянными брусками. Дал мне пилу, и велел распилить эти бруски на равные куски длиной в четверть локтя.

Я поставил на пол две чурбашки, положил на них брусок и начал пилить. Сначала пила не слушалась, и я до крови оцарапал руку ее острыми зубьями, но потом научился держать пилу прямо, и она стала легко врезаться в дерево. Мелкие опилки сыпались на пол белой струйкой.

Дядя Джузеппе сидел у окна, клеил переплеты и тихо насвистывал, не глядя на меня. Но едва я спотыкался в работе, он топал ногой и сердито говорил:

— Держи пилу прямо! Ты опять ее скривил!

Он узнавал это по звуку пилы.

Когда я кончил возиться с брусками, хозяин дал мне толстую доску и велел ее тоже распилить на куски. Может быть, он раздумал учить меня резанию кукол? Все равно, я буду пилить и делать все, что он прикажет, только бы он не прогнал меня к тетке Теренции!

Я работал весь день, не разгибая спины. Плечи у меня болели, на руках натерлись мозоли. На полу лежало множество кусков дерева и большая куча опилок.

Уже совсем стемнело, когда дядя Джузеппе позволил мне бросить работу. Я был очень голоден. Мы, как вчера, поужинали при свече хлебом и луком.

— А ты знаешь, зачем это? — спросил хозяин, кивнув на распиленные бруски.

Я покачал головой. У меня был набит рот.

— Это болванки, или заготовки для кукол. Из толстых и коротких кусков мы вырежем головки и туловища, а из узких и длинных — ручки и ножки. Завтра ты вырежешь ручки твоему Пульчинелле!

— Значит, я все-таки буду вырезать кукол!

Дядя Джузеппе усмехнулся в первый раз за день. Глаза у него стали добрые. Я опять уснул счастливый.

С этого дня я остался жить на чердаке. По утрам я приносил воду из колодца, подметал нашу каморку и, закусив коркой хлеба, усаживался за работу. Хозяин дал мне стамески разной величины и острый ножик с костяной ручкой. Он показал мне, как нужно вырезать ручки, сжатые в кулачок, — для Пульчинеллы, с раскрытыми ладонями — для Панталоне, с протянутым указательным пальцем — для Доктора. Он сам резал из дерева ловко и быстро. Издали могло показаться — он чистит картошку. А это он вырезал кукольную головку. Срежет щепку, одну и другую — вот уже две щеки, а между ними торчит нос, ковырнет острием ножа — вот и глазки смотрят.

Дядя Джузеппе не бранился, не кричал, не давал мне подзатыльников, как моя прежняя хозяйка. Но если я работал плохо и делал не то, что нужно, — он отвертывался от меня и с досадой глядел в окно. Казалось, он думал: «Зачем я вожусь с этим безмозглым мальчишкой? Его ничему не научишь!» Тогда я готов был плакать. Я изо всех сил старался работать хорошо.

Иногда к нам приходили уличные кукольники, просили сделать новую куклу или починить старую. Дядя Джузеппе не любил этой работы.

— Разве это кукла? — сказал он однажды, насадив на палец маленькую головку Пульчинеллы, принесенную ему одним из кукольников. — Она не смеется, а только щерит пасть! Вот те — настоящие куклы для театра! — он кивнул в сторону стенного шкафа.

Те куклы улыбались и хмурились, как живые, — так хорошо были вырезаны их личики.

Как-то раз синьор Гоцци привел на чердак двух нарядных дам и попросил Джузеппе показать им кукол. Одна дама была молодая, веселая, с быстрыми черными глазками, другая — постарше, с длинным, скучным лицом.

Дядя Джузеппе вывел на нитках маленькую Коломбину и заставил ее поклониться гостям. Потом Коломбина пошла вперед, протянув ручки, и шевелила головкой, будто рассказывала что-то. Потом она упала на колени, закрыла лицо ручками и горько заплакала. Ее деревянные плечики содрогались от рыданий.

Коломбина

— Ах ты бедняжка! — воскликнул синьор Гоцци и, обернувшись к дамам, сказал: — Право же, это волнует сильнее, чем высокопарные речи без всякого проблеска чувства, которые мы так часто слышим от живых актрис!