Деревянные актеры - Елена Яковлевна Данько Страница 12

— Надо тебе сказать, — говорил дядя Джузеппе, — что такая «вага», — он указал на полумесяц, — больше в ходу у немцев. Наши кукольники чаще берут железный прутик, зацепляют его за колечко в темени куклы, а на верхнем его конце делают коромыслице. Но мне думается, что немецкая вага дает кукле больше движений.

Мне захотелось показать готового Пульчинеллу тому бледному мальчишке — Паскуале. Я часто вспоминал его и думал: сделал ли он себе особенный башмак? Наверное, не сделал: ведь я не вернул ему ножик. Я собирался отнести ему ножик и заодно показать Пульчинеллу, но боялся, что дядя Джузеппе не отпустит меня из дому.

Пульчинелла висел на стенке. Я только что подкрасил ему нес и щеки красной краской, а глаза — черной, когда в каморку вошел синьор Гоцци. Он расхвалил мою работу.

— Сразу видно, что у тебя превосходный учитель!

Дядя Джузеппе просиял от его похвалы. Тогда я собрался с духом и спросил его, можно ли мне показать Пульчинеллу одному мальчику. Я скоро вернусь.

Дядя Джузеппе сразу нахмурился, но синьор Гоцци, уже усевшийся на табурет и заложивший ногу на ногу, спросил:

— Какому мальчику? Расскажи нам про него!

Я рассказал про Паскуале все, что знал: и как он хотел приделать высокий каблук к своему башмаку, чтобы не хромать, и как он отдал мне свой ножик, и про то, какой у него скупой хозяин. Я даже нечаянно проболтался о том, как мы напугали Пульчинеллой старую Барбару. Синьор Гоцци расхохотался.

— Вот сорванцы! — Потом он стал серьезным. — Ты говоришь — дом у горбатого мостика и на крыльце каменные львы? Я знаю этот дом. Там живет аббат Молинари. Великий боже! Он богат, как Крез, а морит голодом своих слуг! Какая скотина! Впрочем, это нетрудно было угадать по его скверным писаниям! Ступай к своему приятелю, мальчик, и угости его медовыми лепешками. Пусть он хоть раз в жизни поест досыта за здоровье старого Карло Гоцци! Вот тебе деньги!

Я сунул монету за щеку, схватил Пульчинеллу и сбежал с лестницы. Я знал: если синьор Гоцци посылает меня, дядя Джузеппе уже не оставит дома.

Я давно не ходил по городу, не глазел на каналы и на гондолы, бесшумно скользившие по воде. Ведь я с утра до ночи работал на чердаке. Мне было весело бежать по улицам, слышать крики гондольеров, обгонять прохожих, крепко прижимая к себе завернутого в платок Пульчинеллу. Я купил с лотка четыре медовые лепешки, еще горячие, жирные, пахнущие медом, и спрятал их в карман. Я покажу Паскуале моего Пульчинеллу, а потом мы усядемся на крылечке и угостимся наславу!

Вот и узкий канал с темной водой, затемненный высокими домами. Я пробежал по горбатому мостику, свернул в переулок и заглянул во двор.

Кучи мусора, казалось, выросли с тех пор, как мы сидели возле них с Паскуале. Дверь, висевшая прежде на одной петле, теперь уже совсем отвалилась и стояла прислоненная к стене. Паскуале нигде не было видно.

Я прокрался к кухонному оконцу и заглянул в кухню. В ней не было ни души. Я тихонько позвал Паскуале, но мне никто не ответил. В доме было тихо. Я прошел мимо каменного крылечка, поглядывая вверх на господские окна. За ними никто не шевелился. Приходилось мне, видно, убираться восвояси.

Вдруг я услышал голос — словно из-под земли:

— Пеппо! Иди сюда, Пеппо!

Я оглянулся — во дворе по-прежнему никого не было.

— Да иди же сюда, вот я! — сказал Паскуале.

Тут я заметил в стене оконце, точно такое же, как кухонное, только по другую сторону крылечка. Дверь, прислоненная к стене, закрывала его на половину. В узкую щель между дверью и оконным косяком виднелось бледное лицо Паскуале. Я подбежал к нему.

— Выходи на двор, я покажу тебе готового Пульчинеллу!

Я думал, что он обрадуется и сразу выбежит ко мне.

Но Паскуале отступил в темноту, и я услышал, что он плачет.

— Я не могу выйти. Они меня заперли!

Я присел на корточки, отодвинул тяжелую доску и, заглянув в оконце, увидел узкую каморку с сырыми стенами. На полу лежала охапка соломы, прикрытая тряпьем. Паскуале сидел под окном, отвернув лицо в угол. Рядом стояла глиняная кружка с отбитым краем.

— Погоди, я к тебе пролезу! Держи моего Пульчинеллу!

Я бросил куклу на солому и с трудом протиснулся в оконце, ссадив плечо о каменный косяк. А потом соскочил на пол. Как сыро и темно было в этой каморке!

Паскуале обернулся, вытирая глаза кулаком.

— Ты не смотри, что я плачу. У меня очень болит нога.

Я протянул ему ножик и медовые лепешки, слипшиеся в комок у меня в кармане.

— Ешь!

Он стал есть, жадно глотая сладкое тесто. А слезы так и катились у него по щекам. Я спросил:

— Почему тебя заперли? — но он только махнул рукой, уписывая мое угощение. Доев последний кусочек, он облизал пальцы и сказал:

— Я хотел бы каждый день есть такие булочки! — и протянул руку к Пульчинелле. Как видно, ему стало повеселее.

— Ну, рассказывай! — сказал я, и Паскуале стал рассказывать.

Оказалось, старая Барбара подняла на ноги весь дом, испугавшись чорта. Она боялась войти в кухню. Сам господин аббат спустился из своих покоев и стал спрашивать Паскуале, что он натворил. Паскуале сказал, что никакого чорта не было, это привиделось Барбаре. Но аббат ответил: «Ты лжешь, это ты ее напугал, скверный мальчишка!» И стал бить его тростью, приговаривая: «Признавайся, признавайся, негодяй!» Но Паскуале не признался. Аббат потащил его за шиворот и втолкнул в эту каморку. Паскуале упал и ушиб колено. С тех пор у него очень болит нога, и он не может ходить. Барбара сначала не верила ему, думала — он ленится, но когда нога распухла, ему поверили и оставили его в покое. Только запирают его на замок, чтобы не убежал. А есть дают одни сухие корки и немножко воды. Он показал мне красное, распухшее колено.