Елена Анненкова - Путеводитель по поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души» Страница 13

Вещи в этом доме функциональны, но на ноздревский манер: много трубок, разнообразие которых напоминает неугомонность хозяина, «сабли и два ружья», которыми, вероятно, Ноздреву хотелось воспользоваться, но неведомо, что из этого могло бы выйти, ведь шарманка, например, которая «играла не без приятности», начинала одну мелодию и завершалась совсем иною, на «турецком кинжале» «по ошибке было вырезано „Мастер Савелий Сибиряков“». Если собаки сродни Ноздреву, то вещи живут своей собственной жизнью, подчас выходя из-под власти хозяина, но таким образом по-своему реализуют стихийный потенциал его натуры.

Чичиков покидает Ноздрева прежде всего потому, что ему грозит избиение (приезд капитан-исправника приходится как нельзя кстати), но одновременно и утомленный отсутствием порядка: ведь Павел Иванович привык к тому, чтобы все вещи занимали надлежащее им место и не создавали впечатление хаоса и необъяснимости бытия. Даже встреча с Собакевичем для него не столь тяжела, хотя «кулак» и вынудил его заплатить за мертвые души больше, чем предполагалось. Собакевич ведет себя «по правилам» — торгуется, отстаивает свою выгоду. Мир его целен. Все вещи, похожие на хозяина-медведя, понятны, даже если удивляют своей величиной (зато к ним не нужно долго приглядываться, определять стиль и т. д.). Можно предположить, что с Собакевичем Чичиков мог бы сыграть в шахматы или шашки, предложи ему это хозяин, который вполне предсказуем. Ноздреву же хотелось бы поиграть вместо шашек с самой судьбой, ему больше подошли бы те азартные карточные игры, которыми увлекались в конце XVIII — начале XIX века, однако рисковать всерьез он не способен. Так же как вместо «русаков», которых Ноздрев якобы ловил голыми руками, он на балу хватает танцующих за фалды фраков, так вместо опасных карт он предпочитает брать в руки шашки.

В доме Плюшкина Чичиков встречает много непривычных для себя вещей. Но, пожалуй, более всего поражает героя, склонного к щегольству, внешний облик помещика. «Совершенно неопределенное, похожее очень на женский капот» (VI, 114) платье Плюшкина вводит Чичикова в недоумение. Он, конечно, сразу обращает внимание на «наряд его»: «никакими средствами и стараньями нельзя было докопаться, из чего состряпан был его халат: рукава и верхние полы до того засалились и залоснились, что походили на юфть[35], какая идет на сапоги; назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага» (VI, 116).

Халат Плюшкина заслуживает особого внимания. Он интересен не только сам по себе (как психологически очень точно характеризующий привычки героя), но и в историко-культурном отношении. В поэзии пушкинской поры, когда ведущими жанрами стали элегия и дружеское послание, халат занял свое, лишь на первый взгляд неожиданное для лирического текста место. Поэзия в то время искала сближения с бытом и одновременно сохраняла свою автономность, берегла так называемый отобранный поэтический стиль, культивируемый школой «гармонической точности» [36]. Халат в этом контексте олицетворял свободу частной жизни, противопоставляемую жизни официозной; антиподы халата — мундир, ливрея, обязывающие человека следовать определенным, навязанным ему извне правилам. Халат — знак жизни домашней, дружеской, творческой. Н. М. Языков в 1823 г. написал стихотворение «К халату», открывающееся шутливым и вместе серьезным прославлением этого свободного по форме и функции одеяния:

Как я люблю тебя, халат!Одежда праздности и лени,Товарищ тайных наслажденийИ поэтических отрад!Пускай служителям АреяМила их тесная ливрея;Я волен телом, как душой.От века нашего заразы,От жизни бранной и пустойЯ исцелен — и мир со мной!Царей проказы и приказыНе портят юности моей —И дни мои, как я в халате,Стократ пленительнее днейЦаря, живущего некстати [37].

Совсем в иную эпоху, в середине столетия, в русской литературе появится другой, сразу ставший знаменитым халат — Ильи Ильича Обломова. Это был «халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире… Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он как послушный раб покоряется самомалейшему движению тела» [38]. Халат в романе И. А. Гончарова, как известно, выявляет двойственную природу героя: Илья Ильич Обломов кроток, мягок, не терпит насилия; вне дома (можно сказать, вне халата) он достаточно беспомощен.

Халат к 1860-м годам перестает быть предметом поэтизации (легкой, чуть ироничной, камерной, какой она была в пушкинскую пору). В новую, достаточно прагматичную эпоху он не в чести. Можем ли мы представить себе Штольца или Базарова в халате, тем более в халате из персидской материи, «без малейшего намека на Европу»?! Широкий, вместительный халат Обломова оберегает его от холода и рационализма внешнего мира, сохраняет то домашнее тепло, которое формировало его личность еще в родительском доме. Но этот «домашний костюм», который так шел «к покойным чертам его и к изнеженному телу», и делает Обломова пленником дома, за пределами которого — не только мундир, чин, несвобода, но жизнь в самых разных ее проявлениях. Лирический текст 1820-х годов мог позволить себе выразить парадоксальный взгляд и придать ему некую универсальность смысла. Иной жанр — роман, который с середины XIX века утверждает свою центральную позицию в русской литературе, предлагает читателю взглянуть на те или иные жизненные коллизии под разными углами зрения. Думается, что эта многомерность взгляда, в том числе на частную жизнь (и такое проявление ее как халат) потенциально была задана «Мертвыми душами».

В поэме можно найти немало ассоциаций, как правило, иронически окрашенных, с поэтическими текстами. Можно сказать, что халат Плюшкина — своеобразная пародия на опоэтизированный поэтами пушкинской поры халат. В поэме Гоголя этот «товарищ… поэтических отрад» обветшал, омертвел, потерял свою душу.

Дочь Плюшкина, Александра Степановна, привозит «новый халат, потому что у батюшки был такой халат, на который глядеть не только было совестно, но даже стыдно» (VI, 120). Однако судьба подарка неизвестна. Судя по тому, что сухарь из привезенного одновременно кулича еще сохраняется в доме, новый халат не был надет: он не успел бы дойти до того состояния, которое так изумило гостя. Скорее всего, Плюшкин его приберег, сложил вместе с какими-нибудь другими бесчисленными вещами, которые лежат в его доме без применения. Не только по скупости, но по привычке, из пристрастия к старой удобной одежде он не расстается со старым халатом. Если вновь вспомнить роман Гончарова, то, вероятно, можно сказать, что от наряда обломовского до плюшкинского если не один шаг, то во всяком случае не так уж много. Халат Обломова «утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным» [39]. Рукава и полы халата Плюшкина «до того засалились и залоснились, что походили на юфть…» «Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье» [40]. На шее Плюшкина «было повязано что-то такое, которого нельзя было разобрать: чулок ли, подвязка ли, или набрюшник, только никак не галстук» (VI, 116). Подобные изменения с одеждой и обликом Обломова не происходят прежде всего потому, что в отличие от Плюшкина у которого «добрая хозяйка умерла», а дети разъехались, Агафья Матвеевна в романе Гончарова «собственноручно кроила, подкладывала ватой и подстегивала одеяла и халат» Ильи Ильича, а автор романа изображал не «прореху на человечество», а явление гораздо более сложного порядка.

Поэт пушкинской поры, переживший своих друзей, П. А. Вяземский в 1870-е годы написал стихотворение, в котором вновь «героем» стал халат, словно вобравший в себя все те философские оттенки смысла, которые постепенно накапливались литературой:

Жизнь наша в старости — изношенный халат:И совестно носить его, и жаль оставить;Мы с ним давно сжились, давно, как с братом брат;Нельзя нас починить и заново исправить.

Как мы состарились, состарился и он;В лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже,Чернилами он весь расписан, окроплен,Но эти пятна нам узоров всех дороже.

В них отпрыски пера, которому во дниМы светлой радости иль облачной печалиСвои все помыслы, все таинства свои,Всю исповедь, всю боль передавали.

На жизни также есть минувшего следы:Записаны на ней и жалобы, и пни,И на нее легла тень скорби и беды,Но прелесть грустная таится в этой тени.

В ней есть предания, в ней отзыв наш роднойСердечной памятью еще живет в утрате,И утро свежее, и полдня блеск и знойПрипомним мы и при дневном закате.

Еще люблю подчас жизнь старую своюС ее ущербами и грустным поворотом,И, как боец свой плащ, подстреленный в бою,Я холю свой халат с любовью и почетом [41].

Вспоминая эти литературные произведения, можно пожалеть, что Чичикову не суждено поносить любимый халат, с которым расстаться было бы жаль даже после его обветшания. На Чичикове — фрак брусничного цвета, не позволяющий всерьез задуматься над жизнью «с ее ущербами и грустным поворотом», с «прелестью грустной», с «сердечной памятью». Фрак не побуждает к «исповеди», он настраивает на деловой лад или закрепляет привычку к светскому общению.