В. Гончаров - Приключения доктора Скальпеля и фабзавука Николки в мире малых величин: Микробиологическая шутка. Приключения в микромире. Том II Страница 13

— Ну, — промолвил Николка, — если дед теперь проснется да стукнет рукой слегка, от нас немного останется…

Дед, к счастью приятелей и к своему несчастью, не просыпался. Комар, нащупав на его губе наиболее тонкую кожу, приладился и вонзил хоботок, постепенно проталкивая его все глубже и глубже до тех пор, пока он не скрылся на добрых три четверти своей длины.

Друзья подняли оглушительный, как им казалось, крик. Во всяком случае, они ревели очень добросовестно. Ничего не помогало, и им невольно пришлось быть безучастными свидетелями кровавого процесса.

Вначале были заметны лишь сверлящие движения хоботка. Затем комар задрожал — добрался до крови — и вдруг через прозрачный хоботок потекла вниз белая жидкость.

— Расчувствовался и слюну пустил, черт полосатый! — Николка сплюнул в негодовании. А когда в слюне промелькнули вниз одна за одной острые змейки, он, легко догадываясь об их назначении, пришел в столь неописуемое возбуждение, что, не задумываясь, пустил свое единственное оружие — дубинку — в глаз отравителя. Острые змейки были малярийными плазмодиями. Комар поднял переднюю лапу, стер ею прилипшую к оболочке глаза дубинку, приняв ее за обыкновенную пыль, и, как ни в чем не бывало, продолжал свое дело.

Теперь в хоботке быстро поднимался столбик алой крови. Брюшко комара с каждой секундой полнело и наконец растянулось до того, что стенки его приняли красный цвет.

Николка неистовствовал; врач хранил невозмутимое спокойствие, зная, что «ничего здесь не поделаешь».

Отяжелевший комар с трудом извлек хоботок, расправил крылья и, затрубив победно, через ту же скважину в стекле вылетел вон из комнаты.

Снова пришлось дрогнуть и жаться от вечерней прохлады. В довершение всего полил дождь и так основательно смочил друзей вместе с их дырявыми плащами, что их верхние зубы перестали попадать на нижние.

Но это бы еще с полбеды! Комар опять прибыл на излюбленное болото и занялся тем, что так печально окончилось для его предшественника. Он стал класть яички.

— Чувствует мое сердце, — трагически простучал зубами Николка, — мы заночуем в утробе лягушки.

— Нет, — сказал врач, — этот комар — умный комар. Он знает, что промедление — смерти подобно, и вместо того, чтобы предаваться истощающей силы пляске, как обыкновенно поступают его коллеги перед кладкой яиц, он прямо приступил к этому делу… Он не упадет в воду, я ему доверяю…

«Умный» комар оправдал доверие Скальпеля. Облегчив себя в весе на двести штук яичек, он поднялся, правда, не сразу, а пошатавшись устало, в воздух и поплыл в синем океане эфира, держа направление на человеческое жилье.

— Мужайтесь, — сказал Скальпель, синий вдвойне: и от освещения, и от холода. — Мы скоро прибудем в тепло… Если наш комар останется умным до конца, он подкрепится еще чьей-нибудь кровцой… И тогда, пожалуй, выживет, чтобы зимой постоянно заражать ту семью, в которой поселится…

Николка безмолвствовал, как народ в пьесе Пушкина.

Первые пять минут комар летел довольно легко; в начале вторых — стал ослабевать, а к концу — еле плелся, отклоняемый встречными и боковыми воздушными течениями от своего пути. Он хрипло дышал и весь окутался паром.

Приятели с усика перебрались на его туловище, где было значительно теплей, и здесь ожили под влиянием благодетельного тепла. Но поведение комара их сильно смущало.

— Упадет!

— Нет!

— Упадет!

— Нет!

— Да. Пожалуй, шлепнется… — К этому соглашению они пришли, когда комар, потеряв способность сопротивляться воздушным колебаниям, кувырком летел вниз…

Летчики приготовились ко всему… Но умный комар их надул: он нарочно спустился в нижние слои воздуха, ибо здесь было тише. Выпрямился и спокойно поплыл, держась близ земли.

Вот наконец и улица. Многочисленные синие туманности оживляли ее с обеих сторон. Комар поднялся выше и искал недолго: второй или третий дом приютил его, приняв через открытую форточку. Он пронесся над туманностью, сидевшей у стола, и прицепился к стене. Пассажиры немедленно покинули свой живой экипаж, обнаруживавший все признаки сильнейшего истощения.

На гористой стене, по-видимому, оштукатуренной, легко было найти убежище между двумя большими выступами, и приятели здесь расположились, намереваясь спокойно провести ночь. Комар продолжал сидеть, слабо цепляясь обессиленными лапками и передергиваясь всем телом.

— Обратите внимание, как он сидит, — не сдержал врач профессионального зуда. — Простой комар сидит всегда сгорбившись и почти касаясь концом брюшка стены; малярийный же, как наш, высоко поднимает задний конец и все туловище держит на одной прямой линии…

Для большей наглядности Скальпель тут же начертил на стене посадку простого комара.

Николка поспешил заверить, что он понял и принял к сведению эту разницу в посадке.

День, богатый приключениями, сказался в сильной усталости, и если Скальпель был расположен к разговору, то Николка и слушать даже не хотел.

— Ну, спать — так спать! — сказал врач, приятно улыбнувшись при мысли, что они великолепно защищены от всяких случайностей, и разостлал плащ на нижнем выступе.

Но их благое намерение потерпело жестокое крушение: только что дрема сошла на измученные тела, как сильный порыв ветра — сначала один, потом другой, третий и так без конца — заставил их проснуться, дрожа от холода.

Затем повторилась старая история: дождь гигантской пыли посыпался из воздуха, ударяясь о стену и угрожая существованию укрывшихся на ней. Комар давно свалился…

— Уж не попали ли мы опять в комнату Сванидзе и мою? — стараясь перекричать рев ветра, спросил Николка.

Врач не успел ответить на догадку приятеля. Бурный порыв выдул их обоих из углубления в стене и, завертев, закружив, понес неведомо куда. На этот раз воздушный шторм был особенно свиреп. Канат, соединявший приятелей, до боли врезаясь в кожу, не один раз грозил порваться.

Продолжалось ли это пять, десять минут или целый час — осталось неизвестным. На этот вопрос легко могла бы ответить синяя туманность — виновница бури.

Избитые, оглушенные, в полубессознательном состоянии, несчастные воздухоплаватели вдруг почувствовали под собой твердую почву. Почувствовали, но не оба. Николка, благодаря своей пролетарской закалке, не потерял сознания, а когда он, еще не будучи в состоянии двинуть ни рукой, ни ногой, слабым голосом задал вопрос врачу:

— Ну как, хорошо прокатились? — то ответа не получил.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Так недолго и осиротеть в этом диковинном миру!..

С трудом поднявшись на четвереньки и руководствуясь только канатом, так как кругом стояла совершенная тьма, он пополз искать своего друга и наткнулся на его недвижимое тело. С большим облегчением отметив, что оно еще имеет температуру живого человека и некоторый пульс, Николка призвал на помощь все свои познания по медицине. Вспомнил об искусственном дыхании и с грехом пополам стал применять его.

Через пять минут врач высказал более убедительные признаки жизни: задышал.

— Вот что значит иметь понятие о медицине! — гордо произнес Николка, падая в полном изнеможении рядом со своим пациентом, начинающим оживать.

Некоторое время могло казаться, что его труды пропали даром и что он лишь напрасно изморил себя…

Отчаянно хотелось спать, но приходилось крепиться.

— Надо, чтобы Скальпель заговорил, — боролся Николка со сном, — это самый верный его жизненный признак…

Спустя несколько томительных минут прозвучал слабый голос:

— Где я?..

— Здесь! Здесь! — встрепенулся Николка и поправился: — то есть, я здесь и вы здесь…

— А теперь я сплю, — добавил он с весьма решительным видом. — Говорить не буду…

Врач задал еще два-три вопроса, но его друг самым демонстративным образом исполнял свое слово. Нужно было ориентироваться самому.

Зрение ничего не сообщило врачу. Осязание указало на странное свойство почвы: она была теплой, густо уснащена маслом или жиром и покрыта редкой, но высокой травой. Наиболее ценные и многочисленные данные поставили слух и чувство в равновесие.

Из-под земли несся странный равномерный гул, то ослабевающий, то усиливающийся. Одновременно с усилением его, казалось, почва под ногами медленно вздымалась, а при ослаблении резко опускалась. Похоже было на палубу корабля, идущего среди глубокого волнения.

Вместе с тем, далеко внизу слышались как бы разрывы ручных гранат, заглушенные толщей почвы, и непрерывное бурливое журчание тысяч струй и потоков…

Но что особенно поразило врача, так это духота и влажность, наполнявшие воздух, и почти животная теплота почвы.