Галина Абрамова - Психология развития и возрастная психология Страница 20

Сегодня этот опыт есть, его вполне достаточно, чтобы сказать о том, что человеку, попадающему в условия «личностного рынка», приходится отказываться от собственного мышления о самом себе, о своей жизни, о своей индивидуальности наконец.

Это увидел и сформулировал в своё время Э. Фромм, но это же самое, только в другой форме, было в нашей стране, когда она называлась Союзом Советских Социалистических Республик. Я точно знаю два проявления такого отказа, они были фактами в моих научных исследованиях времён СССР.

Это – факт нивелирования средств индивидуальности высказывания в письменной речи школьников и факт отсутствия рефлексивного подхода в понимании человека человеком, преобладание оценочного подход с жестко заданными критериями.

Воспроизводимость этих фактов в массовом обследовании не только огорчала, но и заставляла думать о том, почему человек отказывается от проявления своей индивидуальности, почему он не замечает (не хочет? не может?) индивидуальности в другом человеке.

Я и сегодня не знаю истинных ответов на эти вопросы, но понимаю неслучайность их появления в данных конкретно-экспериментальных исследованиях. Человеку нужно иметь не только силу собственного Я, переживать ее присутствие, но ему нужны формы воплощения своего Я – те идеи, которые позволяют конкретизировать до бесконечности в интегрированном целом это Я. Это похоже на воплощение замысла: чем он плодотворнее, тем разнообразнее по формам, средствам, способам.

В этом смысле идея о том, что «Я – человек маленький», и идея о том, что «Я – отвечаю за все на свете», открывают перед человеком различные аспекты жизни и своей индивидуальности в ней.

Если в обыденном сознании есть идея о «барине», о необходимости «выполнять и перевыполнять» указания других, идеи «человека-винтика», то они обесценивают сам факт существования психической реальности и необходимость с ним считаться.

Известно, что свойства психической реальности меняются очень медленно, нужно время, измеряемое жизнью поколений, иногда нескольких, чтобы то или иное качество возникло или трансформировалось (у нас еще будет возможность поговорить об историческом характере этих свойств).

Может быть, наиболее мобильным является характер человека – то, что выше было представлено как ориентация человека. Недаром почти всегда говорится о конкретно-историческом типе характера, даже есть для этого жесткие характеристики – современный человек и несовременный. Если воспользоваться ими, то, по-моему, мы все сейчас переживаем (в той или иной форме) или нет эту современность как собственную нужность или ненужность. Различие (самое главное) проходит здесь по линии «нужности для…».

Похоже, что именно здесь, в конкретизации этого «для» и заложены основы существования индивидуальности, интегрированности Я, может быть, даже психического здоровья.

Если это «для» будет заполнено отражением спроса, то уже потенциально будет декларироваться, что Я человека есть «ничто», «пустота», которая может быть заполнена этим спросом. Практически личность при рыночной ориентации должна быть свободна от своего Я, от своей индивидуальности, а значит, от всех видов страданий, с ним связанных, в том числе и страданий совести, стыда, ответственности, необходимости защищать свою честь, иметь и сохранять достоинство, вообще заботиться о существовании своего и чужого Я. Прямым следствием этого является безразличие человека к самому себе.

Основное качественное отличие в современных характерах (сегодняшних) в том, по-моему, что в любой конкретной форме обостренно переживаются экзистенциальные идеи, которые определяют и изменения форм жизненной активности. Это есть и у «новых русских», и у «лиц кавказской национальности», и у детей, торгующих газетами, и у коллеги, впервые в жизни, получившего гранд, и у подростка, принимающего решение о поступлении в гимназию, и у пожилого человека, осмелившегося встать в пикет с самодельным плакатом…

Наблюдая социальную обусловленность форм жизненной активности людей, все больше убеждаюсь в том, что известные мне описания характеров при всей их ограниченности и известной доли условности, помогают систематизировать, а при необходимости и конкретизировать общие тенденции изменения активности, и их индивидуальные варианты.

Уже использованная классификация ориентации Э. Фромма дала возможность увидеть конкретно-историческую обусловленность тенденций активности, соотнести ее с интеграционными тенденциями в Я человека. Сейчас мне бы хотелось усилить такой момент в собственном рассуждении: любая интеграционная идея (происхождения, цели и смысла, возможности воздействия, общности) предполагает диалогичность сознания, несущего эти идеи. Диалог с другими людьми в вербальной форме или диалог со своим вторым Я, эта диалогичность и является основой жизненности идеи – своего рода защитой от превращения её в фантом, в стереотип, в указание, в назидание, в одномерное, линейное правило.

Поддерживают эту диалогичность идей естественная связь между поколениями и преемственность культурно-исторического контекста жизни, то самое чувство причастности к делам сегодняшним, та ответственность перед будущим и знание прошлого, которые делают человеческое Я не только потенциально присутствующим, но и осуществляющимся.

Если эта диалогичность нарушается, то каждому поколению не только надо заново изобретать велосипед, но и искать другой источник для сохранения сознания, Один из парадоксов жизни состоит в том, что одно поколение – поколение сверстников – не может сохранить, а тем более развить сознание. Поколению сверстников будет не хватать Мудреца – философа, который может посмотреть на жизнь как бы со стороны, – рефлексивно и отстраненно.

Недаром существуют и существовали возрастные субкультуры, которые приобрели особое значение по мере исторического признания специфики детской психики, её качественного отличия от психики взрослых. Существование субкультур интересно для меня проявлением в них интеграционных тенденций, которые в конечном итоге исчерпывают себя, как проходит период чувствительности организма ребенка к детским инфекциям. Субкультура как бы расходует резервы своей диалогичности. Подробнее о них мы поговорим при описании подросткового и юношеского возрастов.

Мудрец-философ в индивидуальной судьбе человека и в жизни субкультуры выполняет важнейшую задачу – задачу развития честного мышления, ориентирующего человека в жизни его Я и в мире бытия, открывающего существование необходимости различать жизнь и псевдожизнь для сохранения самого главного в феномене человека – честного мышления. Мудреца-философа нельзя заменить никем, он и есть то самое Я, которое есть Я. Можно сыграть его роль, только как актер не равен своему герою, так и играющий роль мудреца будет не равен ему в проявлениях своего Я. Мудрецы не принадлежат ни одной субкультуре, они принадлежат всем. Таким был Мераб Константинович Мамардашвили, имевший право и смелость сказать: «…я буду против народа»[29].

Мудрец-философ персонифицирует обобщенный идеал человека в своих рассуждениях о жизни, в том, как он расставляет акценты в диалоге с другими и в диалоге с самим собой. По сути дела он воплощает в себе свободное Я. Не будучи сами Мудрецами-философами, его роль могут играть поэты и писатели, художники, композиторы, если своими средствами персонифицируют обобщенный идеал человека и тем самым поддерживают диалогичность сознания в своих читателях, зрителях, слушателях. Кажется, что, в отличие от Мудреца-философа, рождающего в слове мысль о мысли, писатели, поэты могут работать со словом как с инструментом мысли, то есть работать с его свойствами как с инструментом, отдельно от прямого назначения слова – проявлять мысль. Как можно исследовать состав молотка, так можно исследовать и состав слова, если отнестись к нему как к инструменту, что, например, пробовали делать В. Хлебников и Д. Хармс, стихи которого я уже приводила ранее.

Для философа и для поэта слова – это орудие, инструмент мышления, только с помощью этого инструмента они решают разные задачи. Восприятие поэта и мудреца тоже разное: если поэт чаще воспринимается как дитя, то мудрецу приписывается более почтенный возраст. Думаю, что это не случайно – от мудреца ждут истины, а от поэта – текстов для построения собственного Я, поэт как бы говорит за всех, каждый вычитывает из его текстов то, что умеет. Другое отношение к мудрецу – он несет истину, которую самому Я найти не дано, он позволяет выйти за пределы этого чувственного Я в сверхчувственное, или, как говорят, трансцендентное, для того чтобы вернуться в свое чувственное Я с обновленным отношением к жизни, к феномену своего собственного сознания, позволяющим раскрыть его метафизику.