Дмитрий Гусев - Античный скептицизм и философия науки: диалог сквозь два тысячелетия Страница 22

«Сейчас очевидно, – отмечает С. Смит, – что открытые заново тексты античных скептиков сыграли важную роль в развитии философии нового времени. В течение последних пятидесяти лет различные исследователи постепенно проясняли роль скептицизма в интеллектуальном климате 16-го, 17-го и 18-го столетий. И хотя среди исследователей имеются некоторые расхождения в отношении того, какую именно роль сыграло скептическое течение в развитии философии, теологии, науки и литературы этого периода, большинство исследователей сходится в том, что восстановление и усвоение учений античной скептической школы имело первостепенное значение» («…Although there is a certain amount of disagreement among scholars as to precisely what significance the skeptical movement had in the development of philosophy, theology, sciense, and literature during this period, most interpreters agree that the recovery and assimilation of the teachings of the ancient skeptical school was of primary importance»)[261].

В философском контексте эпохи нового времени наиболее близок скептицизму Дэвид Юм. Если его современники, не сомневаясь в существовании объективной действительности, задавались вопросом о соответствии ей человеческого мышления, то Юм полагал, что, возможно, вопрос об истинности знаний, отражающих мир, не имеет смысла, т. к. Не исключено, что нет самого мира. Честно признаваясь во множестве противоречий, возникающих в процессе философского изыскания: «…все эти вопросы приводят меня в полное замешательство, и мне чудится, что я нахожусь в самом отчаянном положении, окружен глубоким мраком и совершенно лишен употребления всех своих членов и способностей… я вижу себя запутавшимся в таком лабиринте, что, должен признаться, не знаю, ни как исправить свои прежние мнения, ни как согласовать их друг с другом»[262], Юм подчеркивает, что там «где люди крайне уверены в своей правоте и высокомерны, они обычно больше всего ошибаются и дают волю страстям без надлежащей осмотрительности и осторожности, которые только и могли бы обезопасить их от величайших ошибок»[263] и приходит к выводу, что он «должен уступить течению природы, подчинившись своим внешним чувствам и рассудку»; «и в этом слепом подчинении, – отмечает Юм, – лучше всего выражаются мое скептическое настроение и мои скептические принципы»[264].

И. Кант, который, несмотря на свой критицизм, был весьма далек от скепсиса, относительно скептицизма Юма замечает следующее: «…он [Юм] лишь сумел для безопасности посадить свой корабль на мель скептицизма, где этот корабль мог бы остаться и сгнить, тогда как у меня дело идет о том, чтобы дать этому кораблю кормчего, который… мог бы уверенно привести корабль к цели»[265]. «…скептики положили начало той философской традиции, – справедливо отмечает Г.К. Тауринь, – которая в новое время породила таких выдающихся мыслителей как Юм и Кант. Секста Эмпирика с полным правом можно назвать «античным Кантом», ибо идея вещи в себе, а также термины «феномен» и «ноумен» берут свое начало от скептицизма его учения»[266].

Возможно утверждать, что скептический заряд несут в себе такие направления философии нового и новейшего времени, как позитивизм и прагматизм. Первый, отказываясь от общих положений и интегральных идей, апеллирует к эмпирической данности, выстраивая на ней особую, не метафизическую «положительную» философию. Эмпиризм, свидетельства непосредственного опыта провозглашаются позитивизмом единственным критерием практики и мышления. Но ведь древние скептики, также отказываясь от общих утверждений, вернее, воздерживаясь от них, следовали непосредственной феноменальной данности, именуя ее своим критерием[267]. Прагматизм, также не отличаясь познавательным оптимизмом, но и не отрицая, в отличие от позитивизма, необходимость интегрального знания, получает последнее с помощью субъективного волевого акта, упорядочивая действительность и выстраивая ее по образу и подобию субъекта. Мир становится таким, каким он представляется человеку, который творит его в силу своего субъективного опыта и переживания. То же самое встречаем в сочинениях Секста Эмпирика[268]. Кроме того, наблюдая критерий прагматизма, при котором истинно то, что отвечает практической успешности действия, невозможно не вспомнить, про «эвлогон» Аркесилая, который не признает никаких разумных доказательств и для которого критерием истины является только практическая разумность, которая или указывает на успех предприятия, или не указывает на него[269]. Таким образом, в исходных положениях позитивизма и прагматизма видим некоторое повторение тех взглядов, которые явились миру на два тысячелетия раньше. То же можно сказать и о других направлениях современной философии.

Возможно, что идее, согласно которой «ничто не ново под солнцем» (лат. «nil novi sub sole»), нельзя отказать в определенной справедливости: все было, все есть, все будет. Бытие меняет свои формы, но не меняется принципиально само, будучи самотождественным. Одной из основных философских идей, или «врожденных идей» человеческого ума является утверждение о том, что за видимым разнообразием мира скрывается невидимая, вечная и однородная его основа. У Демокрита, например, эта мысль выражена таким образом, что реально и изначально существуют только атомы и пустота, а все остальное, весь мир есть только та или иная их комбинация: соединение атомов образует вещи, разъединение – гибель их. Поэтому, атомы представляют собой подлинное бытие, которое не меняется вообще: атомы были, есть и будут; меняются же только формы этого бытия – различные комбинации атомов. Формы преходящи; бытие, из них состоящее, самодовлеет и поэтому неподвижно и вечно. Всеобщий преформизм есть универсальная формула этого бытия: изменение является формальным, но не содержательным, меняются только формы, а не суть. Почему бы не предположить, что точно так же дело обстоит и с мышлением: в очевидном многообразии проявлений человеческого духа реализуется некое неизменное его содержание. Разные слова, но одна суть. Тысячи интеллектуальных модификаций, но один и тот же смысл. Вроде бы – постоянно новое, на самом же деле – всевозможные интерпретации старого. «In omnibus aliquid, in toto nixil, – гласит латинский афоризм, – во всем кое-что, в целом ничто». Одни и те же вопросы и одни и те же сюжеты, воплощенные в разных формах в зависимости от временной и национальной специфики. Действительно «старые философские места, одни и те же с начала веков» (Ф.М. Достоевский). Нет, наверное, думающего человека, который когда-либо самостоятельно не создал бы некую оригинальную мысль или не открыл бы какую-то небывалую истину и не удивился бы до глубины души, когда узнал, что эта его идея уже была когда-то, где-то и кем-то высказана и совсем не является новой. В вышесказанном, наверное, невозможно обнаружить ничего удивительного, если исходить из единства философского мышления, несмотря на разъединяющие различных мыслителей эпохи и континенты, и единства бытия, несмотря на бесчисленные его формы и проявления. Бытие едино в своей основе. Универсальные связи и закономерности, пронизывающие мир, обуславливают его самотождественность, которую человек всегда чувствовал, ощущал, понимал, осознавал – в разных местах и в различные эпохи – по-разному, но сущность была, по большому счету, одной и той же: китайцы осознавали эту самотождественность бытия как Дао, Пифагор называл ее Числом, Гераклит – Логосом, Аристотель – Умом, Гегель – Абсолютной идеей, материалисты – бесконечной и вечной материей. Архэ милетских философов, бытие элеатов, атомы Демокрита, идеи Платона, Единое Плотина – не выражают ли, в конечном итоге, одну и ту же реальность? В разных категориях люди высказывали, по сути, одно содержание; и не могли высказывать разное, так как видели вокруг себя, по существу, одну и ту же действительность, их окружал единый в своей основе мир. Поэтому Гегель справедливо замечал, что нет истории философии, существует только одна философия. Бесчисленные воззрения и системы различных эпох и народов – только одно воззрение всего человечества, единое и самодовлеющее в конечном итоге[270]. Поэтому философские идеи и учения прошлого представляют собой не собрание реликтов, имеющих для нас музейное значение, а примеры вечного и постоянно актуального, в силу чего об истории философии, о предпосылках, становлении и развитии идей, об исторических судьбах воззрений следует говорить, памятуя о том, что nil novi sub sole.

Автор не разделяет позицию современного превосходства над древней философией, когда она рассматривается в качестве давно превзойденных и оставленных в прошлом «реликтов», покрытых «пылью времен» и имеющих для нас только «музейное значение», а, наоборот, исходит из идеи философского равенства и партнерства по отношению к древней философии, многие построения которой не «устаревают», и сегодня актуальны и открыты для диалога не менее, чем сотни лет назад. В данном случае будет небезинтересным замечание английских ученых Дж. Аннас и Дж. Барнеса: «Современные скептики повторяют и усовершенствуют аргументы – от утонченных до грубых, – выдвинутые Секстом, при этом сами они сделали на удивление мало пополнений в арсенал Секста» («The arguments, which vary from the subtle to the crass, have been repeated and refined by modern skeptics, who have provided remarkably few additions to Sextus’ forces»)[271]. По крайней мере, вопрос о наличии поступательного развития философской мысли в исторических масштабах является непростым и не имеет однозначного, окончательного и общепризнанного ответа.