Борис Мандель - Всемирная литература: Нобелевские лауреаты 1957-1980 Страница 44

В день Пасхального восстания 1916 года отец повел сыновей на вершину одного из холмов: оттуда они наблюдали за пожаром, полыхавшим в центре города. Эту картину Беккет запомнил на всю жизнь…

Первое издание «Бдудоскопа»

Получив домашнее протестантское воспитание, Сэмюэл поступил сначала в частную привилегированную школу, а затем в Эрлсфортский интернат. С 1920 по 1923 год Сэмюэл учится в Портора-Ройэл-скул в Северной Ирландии, где увлекается крикетом, регби, боксом и плаванием.

В дублинском Тринити-колледже Беккет изучает языки и читает Луиджи Пиранделло и Шона О'Кейси. Получив в 1927 году степень бакалавра искусств и диплом с отличием, он в течение года преподает в Белфасте, а затем едет в Париж, где работает учителем английского языка в Эколь нормаль сюперьер и где знакомится с Джеймсом Джойсом, который становится его близким другом. Беккет даже становится литературным секретарем Джойса, в частности, помогает ему в работе над книгой «Поминки по Финнегану» («Finnegans Wake»). Первый литературный опыт Беккета – критическое исследование «Данте…Бруно, Вико…Джойс».

В Париже Беккет пишет критический монолог «Пруст» («Proust», 1931), посвященный роману французского писателя Марселя Пруста «В поисках утраченного времени», отражающий тогдашнее мировоззрение автора и его близкое знакомство с трудами немецкого философа-пессимиста Артура Шопенгауэра. Кроме того, Беккет пишет «Блудоскоп» («Whoroscope», 1930), драматическую аллегорию – монолог Рене Декарта, философа, труды которого он изучает в это время.

В конце 1930 года Беккет возвращается в Тринитиколледж, где в 1931 году получает степень магистра искусств, а затем преподает около года французский язык. Как и Джойс, Беккет чувствовал, что его творческий потенциал подавляется тем, что он назвал «гнетом ирландской жизни», и вскоре принял решение навсегда уехать за границу. После смерти отца от сердечного приступа в 1933 году Беккет получает ежегодную ренту и поселяется в Лондоне. Он слывет начитанным интеллектуалом, насквозь пропитанным европейской культурой. Вообще, на протяжении всей жизни он сберег неподдельный интерес к музыке и живописи. В своих произведениях часто обращался к работам европейских писателей и философов. Однако принято считать, что предметом его особого восхищения был великий Данте Алигьери, автор «Божественной комедии». Белаква Шуа, герой раннего сборника коротких рассказов, даже имя получил в честь ленивого героя из «Чистилища». Беккетовский Белаква, правда, намного ленивее своего многострадального тезки. Он антигерой – всякое действие ему чуждо, он отчаянно борется за свою жизненную нишу, где можно уютно просуществовать положенный срок, и вылезает из нее только ради очередной женитьбы. Своим бегством от людей и происшествий Белаква Шуа утверждает «право человека на уединение», на ленивое пребывание в самом себе: он убегает от знакомых интеллектуалов, от подружек, невест и жен. Все остальные герои романа только тем и занимаются, что гоняются за ним «без сна и отдыха». И в бегстве, и в погоне персонажи Беккета доходят до абсурда. Белаква не действует, он «полаивает» на тех, кто пытается нарушить его «privacy». Впрочем, он, действительно, «больше лает, чем кусает»…

И все же в сочинениях Беккета, может быть, слишком часто появляются картины страданий, напоминающие те, что изображены в итальянском шедевре. Издание «Божественной комедии», сохранившееся у Беккета со студенческих лет, будет лежать рядом с ним и в день смерти…

Вскоре Беккет пишет свой первый роман – «Мечты о женщинах, красивых и так себе». Опубликовать его не удалось, но многое из него вошло в сборник коротких рассказов.

Знаменитый роман Беккета

Опубликовав сборник коротких рассказов «Больше уколов, чем пинков» («More Kicks Than Pricks», 1934), писатель приступает к работе над романом «Мерфи» («Murphy»), который будет издан в 1938 году. Прожив около года в Лондоне, Беккет возвращается в Париж. Хотя «Мерфи» и не имел коммерческого успеха, благожелательный отзыв Джойса создал Беккету репутацию серьезного писателя. Несмотря на это, Беккет переживает тяжелый кризис – коммерческая неудача вкупе с опасным ножевым ранением, которое было им получено в уличной драке (6 января 1938 года бродяга ударил Беккета на улице, причем, как выяснилось, совершенно беспричинно), заставляют его пройти курс лечения у психоаналитика, однако нервные срывы преследовали его всю жизнь… Кроме того выходит в свет небольшой томик стихов «Кастаньеты эхо». Нуждаясь в деньгах, Беккет пишет несколько рецензий для литературных журналов и статью, резко критикующую ирландскую цензуру и ирландский провинциализм, но это стало последним его обращением к жанру литературной критики.

Приблизительно в это же время Беккет знакомится с Сюзанной Дешво-Дюмениль, на которой женится позже, в 1961 году.

В 1939 году Беккет приехал в Ирландию навестить мать, но, узнав о начале Второй мировой войны, вернулся в Париж, где вместе с Дешво-Дюмениль принимает активное участие в движении Сопротивления. В 1942 году, едва избежав ареста, они бежали от гестапо в Руссийон на юг Франции.

На протяжении последующих двух лет Беккет работал разнорабочим и писал роман «Уотт» – последний из написанных им по-английски. Название романа и имя главного героя представляют собой игру слов: «Watt» – это измененное английское «What» («что»). Тема романа – тщетная попытка Уотта вести рациональное существование в иррациональном мире.

После окончания войны Беккет недолгое время работает в ирландском Красном Кресте в Париже. За антифашистскую деятельность писатель получил Военный крест и медаль за участие в Сопротивлении от французского правительства. Позднее, с характерной самоиронией, он назовет эту деятельность «бойскаутской забавой»…

«Уотт»

Во время недолгого пребывания в Дублине в 1945 году у Беккета случилось мистическое видение о его литературном предназначении. Этим божественным откровением ознаменован поворот от прозы 30-х годов, где повествование велось от третьего лица, полного учености и всезнания, к обрывкам речи растерянного и сбитого с толку человека. В отличие от ранних произведений, где влияние Джойса заметно и в игре слов, и в аллюзиях, в послевоенных работах незнание, неспособность и неудача стали главенствующими, а человеческая умудренность отодвинута на второй план. Зрелый Беккет уже не атаковал своей эрудицией, а являлся в качестве голоса из темноты в звуках растерянности и муки. Перемена направления сопровождалась решением писать по-французски. Собственно, в 1946 году у автора начался период чрезвычайно плодотворного литературного творчества.

В этом сборнике собраны почти все поэтические произведения С.Беккета

Моя женитьба, уж не знаю, правильно или нет, ассоциируется у меня во времени со смертью моего отца. Вполне возможно, что между двумя этими событиями и другие связи существуют, на других уровнях. Я достаточно намучился вот таким вот образом, пытаясь сказать то, что, как мне кажется, я знаю.

Я навестил, не столь давно, могилу своего отца, это-то я знаю, и выяснил дату его смерти, только смерти, потому как дата его рождения в тот день меня не интересовала. Я вышел утром и вернулся поздно вечером, слегка перекусив на кладбище. Но несколько дней спустя, возжелав узнать, в каком возрасте он преставился, я вернулся к могиле, дабы выяснить дату его рождения. Эти две граничные даты я потом нацарапал на клочке бумаги, который до сих пор с собой таскаю. Так что теперь я в состоянии заявить, что в пору моей женитьбы мне около двадцати пяти было. Потому как дату своего собственного рождения, повторяю, своего собственного рождения, я не забывал никогда, мне не было нужды ее записывать, она останется вытравленной в моей памяти, по меньшей мере, год, цифрами, которые жизни будет нелегко стереть. Ежели я постараюсь, то и день припомню, я его частенько отмечаю, на свой манер, не сказать, что каждый раз как вспоминаю, потому как вспоминаю слишком часто, но часто.

Лично я против кладбищ ничего не имею, тамошний воздух я вдыхаю с охотой, может, даже с большей, чем в прочих местах, где мне дышать приходится. Запах трупов, отчетливо различимый на фоне смешанных запахов травы и перегноя, я не нахожу неприятным, может, слегка сладковатым, слегка пьянящим, но гораздо более предпочтительным нежели тот, что источают живые, их ноги, зубы, подмышки, задницы, сочащаяся крайняя плоть и разочарованные яйцеклетки. А когда останки моего отца вносят свой, пусть и скромный, вклад, то я чуть ли не слезу пускаю. Как бы живые ни мылись, ни умащивали себя благовониями, они все равно смердят. Да уж, в качестве места для гулянья, раз мне гулять приходится, оставьте мне мои кладбища, а сами в своих парках да примечательных местах толкитесь. Мой сэндвич, мой банан кажутся мне вкуснее, когда я сижу на могилке, а когда приходит время пописать, что частенько случается, то у меня есть из чего выбрать. Или я слоняюсь, сцепив руки за спиной, посреди надгробий, лежащих, наклоненных и стоящих, коллекционируя надписи. От этого я никогда не устаю, всегда найдется три-четыре таких уморительных, что впору хвататься за крест, колонну или ангела, чтоб не упасть. Свою я уже давным-давно сочинил и до сих пор ею доволен, вполне доволен. Остальная моя писанина опостылевает мне раньше, чем успевает просохнуть, но вот эпитафией моей я все еще доволен. К сожалению, у нее маловато шансов быть начертанной над черепом, ее породившим, если только власти этим не займутся. Но чтоб предать земле, меня для начала надо будет найти, а я сильно опасаюсь, что этим джентльменам будет трудновато меня отыскать, что живого, что мертвого. Так что спешу написать ее здесь и сейчас, пока еще есть время: