Записки остраннённого - Я. Нелитов Страница 6

class="p1">Увы, у того, «старого» Онегина ни того, ни другого, по сути, нет. Мы по-прежнему не знаем, откуда они взялись у Онегина обновленного. Но – взялись – и он обязан был ими воспользоваться. Он и сделал бы это – будь с ним в тот решающий момент его творец. Увы, творец как раз тогда стоял в стороне и наблюдал. Отстраненно. Богу было интересно. Вмешайся он напрямую – и роман пришлось бы попросту закончить. Так жалко же! Столько интересного еще можно посмотреть. И герои такие классные, и расставил он их так красиво…

Да и чисто личный интерес тут налицо: без принесения в жертву агнца не состоится ритуальное прощание Пушкина с собственным юношескимпсевдоромантизмом – его малый катарсис. Стоило ли так тщательно выращивать этого восторженного мальчика, чтобы позволить ему стать рогатым, скучать, толстеть и хиреть? Нет уж, позвольте, умерла так умерла!

О юность легкая моя!..

Благодарю тебя. Тобою

Среди тревог и в тишине

Я насладился… и вполне,

Довольно! С ясною душою

Пускаюсь ныне в новый путь…

Вперед, читатель! Без гибели романтического героя нет трагедии, а без трагедии и роман не роман.

***

«Где этот пасмурный чудак, // Убийца юного поэта?..» Положим, где настоящий убийца поэта, Пушкин мог бы и не спрашивать. Считая с ним, героев снова трое, так что правило треугольника соблюдено. Посмотрим, куда ревность (или, как он говорит сам, «ревнивая робость») главного из этих троих позволит зайти остальным двоим – его невольным воплощениям. А куда – не позволит. Как бы сердечно он их ни любил. “В сердце отозвалось нечто похожее на угрызения совести и снова смолкло» («Пиковая дама»).

***

В нашей пьесе – антракт. На много месяцев.

Героине эта, мягко говоря, пауза позволит какое-то время побыть вдумчивым психологом. Поздновато она взялась за анализ. Но, как говорится, лучше поздно.

«Везде Онегина душа [напоминаю имя этой «души». Я.Н.] себя невольно выражает…» Да, Александр Сергеевич, все так: именно везде и именно невольно. Вы, как всегда, точны.

«Что ж он? Ужели подражанье? // Ничтожный призрак … // Уж не пародия ли он? … // Ужели слово найдено?»

До чего здорово, когда кроме поэтического таланта Бог дает человеку еще и острый ум, и способности психолога! Да, слово найдено, и Вы, Александр Сергеевич, сами его подсказали своей Татьяне, делая пометы на полях книг рукою Онегина. Уж Вы-то знали это слово с самого начала – знали, что пишете именно пародию, в том числе, на самого себя. Но, конечно, не только. Ведь Вы – наше всё. А с Вами – и Ваш Онегин: «…современный человек… // с его безнравственной душой, // Себялюбивой и сухой, // Мечтанью преданной безмерно, // С его озлобленным умом, // Кипящем в действии пустом».

Была и другая пародия, попроще, но ее Вы уже вполне исчерпали – и вывели из игры. Эту же, оставшуюся, Вы доведете до закономерного краха и оставите – опустошенной и никому более не интересной.

Оба пародийных героя, как мы видели, прописаны более или менее схематично, даже с «ляпами». Прописаны ровно настолько, чтобы каждый из них мог достойно сыграть свою роль – и сойти со сцены. И лишь один из трех героев романа (точнее, разумеется, героиня) не является схемой. Она – живая итолько –до конца, и она – не пародия. Те двое в конечном итоге оказываются лишь фоном, почти статистами, несмотря на то, что один из них – герой заглавный. Героиня же просто живет своей жизнью, не играя навязанной роли и не выполняя никаких «команд» автора. Ей одной Пушкин позволяет себя вести – от начала до конца. Да и не дала бы она никому вмешиваться. Это вам не схема, это уже личность.

И тайну сердца своего,

Заветный клад и слез и счастья,

Хранит безмолвно между тем

И им не делится ни с кем.

За весь роман Пушкин не сказал за Татьяну пока ни единого слова. Только написал. В эпистолярном жанре – можно, там голоса сливаются, и различить их нелегко.

Вот поэтому я и продолжаю настаивать: поэма А.С. Пушкина «Евгений Онегин» с некоторого момента перестает быть таковой и становится романом «Татьяна Ларина».

Промчалось много, много дней

С тех пор, как юная Татьяна

И с ней Онегин в смутном сне

Явилися впервые мне.

* * *

Что же осталось нашему зануде-рационалисту для анализа? Почти тридцатилетний – и вновь преобразившийся Онегин встречает Татьяну. Как ему, верхогляду, кажется, изменившуюся даже больше, чем он сам.

О том, как они жили «в антракте», мы знаем немного, потому и судить об истоках превращения можем лишь с осторожностью. И все же рискнем. Раз творец привел героев к этой встрече, следует там побывать и нам. Ради полноты картины. Даже если нам и так уже все ясно.

Вот и подведем итог. Для этой самой ясности.

Зачем Пушкин заставляет заглавного героя так сильно – и так унизительно-беспомощно влюбиться в княгиню Татьяну?..

И похож ли подобный, совсем не мужской образ Онегина хоть на один из его прошлых, знакомых нам образов? Ответ на второй вопрос: безоговорочно нет! Откуда Пушкин вытащил этого раба мелкого чувства – такого слабого и жалкого – третьего Онегина? Увы, сколько-нибудь убедительного ответа на этот вопрос нет, похоже, и у самого Пушкина. Ведь восьмая глава – вовсе не восьмая. Слишком многое случилось и с автором, и с его романом, и с Россией между отданной в конце восьмой главы «честью классицизму» (вполне достойным завершением поэмы «Евгений Онегин») – и окончанием романа «Татьяна Ларина». Романа, в котором нет места уже полностью отыгравшему свою роль и классически сошедшему со сцены герою поэмы. Оттого-то ни мы, ни сам автор не узнаем его: «Зачем он здесь? Кто он таков?» – честно признается Пушкин в своем неузнавании. И – все же приводит Онегина в свет. Ибо «зачем он здесь» Пушкин как раз знает: ему нужен статист. Увы, безбожно наигрывающий и вызывающий этим лишь недоумение и жалость – и у нас, и у предмета его любви. Не говоря о полной потере самокритики у этого схематического до прозрачности эгоцентрика. Посмотрите, что он ей пишет! Такое даже читать стыдно, а уж писать… «В вас искру нежности заметя…»; «Еще одно нас разлучило… // Несчастной жертвой Ленский пал…»; «Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!» Ну и нравственный прогресс… Всё это пишет мужчина. Женщине. Татьяне!.. «…какому злобному веселью…» Фи!

Вольно