Коллектив авторов - Литература (русская литература XX века). 11 класс. Часть 2 Страница 9

По-разному называли свой век русские поэты. Чаще всего – железным, как это было у Баратынского, Пушкина и Блока. Мандельштам назвал век волкодавом, уже бросившимся на плечи поэта. Век становится «зверем»:

Век мой, зверь мой,Кто сумеет заглянуть в твои зрачки……………………………………

Мне на плечи бросается век-волкодав,но не волк я по крови своей…

Все окружающее становится для поэта смертельно-опасным. Широта мандельштамовского пространства порой еще дает ощущение свободы, но она миражна. Его пространство обретает способность сжиматься, доходя до крайнего своего предела, до «точки безумия».

Трагический герой лирики Мандельштама заперт в тесном пространстве. Для него именно простор – тесный и «одышливый», рождающий одышку, здесь нечем дышать и впору задохнуться. Есть страх пространства, его глубины, его протяженности.

Удаленность от страха – пространство прошлых веков. Только там живет надежда на обретение творческого и человеческого покоя.

Но и покой пронизан страхом смерти. Прежняя глубина пространства ускользает, вытесняя поэта в запертый, тесный, точно клетка с певчим щеглом, мир. Ощущение «одышливого простора» нарастает.

Не спасает и город. Город – не убежище и не прибежище, а промежуточное пространство или даже зона бегства. Герой мечется то по улицам Киева-Вия, то по улицам Москвы, где лица людей «венозны» от нехватки кислорода, пытается вырваться из Воронежа: «Пусти меня, отдай меня, Воронеж…»

Пространство стихотворений 30-х годов суживается до размеров комнаты. Но и комната – обманчивое пространство покоя. «…А стены проклятые тонки…» («Квартира тиха, как бумага…»), и даже знак охранной границы покоя – дверь – несет на себе отметины несвободы с ее «кандалами цепочек» («Я вернулся в мой город, знакомый до слез…»).

«Язык пространства, сжатого до точки», – так сформулирует Мандельштам мысль об исчезающем, убывающем пространстве.

Лирический герой стихотворений Мандельштама 30-х годов («Нашедший подкову», «Век мой, зверь мой…», «Грифельная ода», «Полдень в Москве») рожден кризисным временем, обитает в кризисном пространстве, отсюда закономерно возникает и кризис самотождественности. Герой не в состоянии ответить на вопросы о самом себе.

Кто я? Не каменщик прямой,Не кровельщик, не корабельщик,Двурушник я, с двойной душой,Я ночи друг, я дня застрельщик…

Не «каменщик» – более не поэт «Камня», «не корабельщик» – не поэт «Tristia», не плотник Петр Первый, не путешественник за «Золотым руном», но художник с подпольным ночным сознанием, враждующим с дневным, явным и явленным миром.

Время 30-х породило иного Мандельштама, «человека эпохи Москвошвея», в изломанном, плохо скроенном пиджаке («Смотрите, как на мне топорщится пиджак!..»).

В «Стихах о неизвестном солдате» (1937) все черты поэтики Мандельштама сгущены, сконцентрированы, собраны воедино. «Сквозь эфир десятично-означенный…», «свет размолотых в луч скоростей…», «светлой болью и молью нулей» – возникают фантастические картины глобальной катастрофы, невиданной ядерной войны будущего, мировой войны с ее сверхсветовыми скоростями.

Поэтика ассоциаций ведет к Пушкину, Лермонтову, Шекспиру, Наполеону, Байрону. Пушкинский гимн Вальсингама («Пир во время чумы») с его «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю… Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья…» – переосмыслен.

«И в аравийском урагане» – у Пушкина, «Аравийское месиво, крошево…» – у Мандельштама. «Ураган» Пушкина, даже аравийский, притягателен мощью и бескрайностью. У Мандельштама – он вырождается в «океан без окна», выкачанный воздух, могилу Неизвестного солдата – «воздушную» могилу безымянного Поэта.

В 1937 году Мандельштам пишет «Оду», посвященную Сталину. Герой-жертва словно бы заворожен своим палачом, связан с ним диалогом жертвы и тирана, поэта и властелина, твари и божества, сына и отца. В «Оде» отчетлива двойственность. Налицо «странное скрещение» – «стыда и нежности», «бесчувствия и злости». Нельзя читать «Оду» как уступку совести в попытке прославления вождя. Нужно увидеть стремление поэта извлечь из этой исторической фигуры ее великодушие. Не смерть, но милость и милосердие. Своеобразный урок царям…

Мир Мандельштама был достаточно велик, чтобы его имя бесследно растворилось и исчезло в монолите государственности. Очеловеченное и одухотворенное поэтом пространство, реорганизованное время, в конечном итоге, победили «продуманный распорядок действий».

1. Дайте характеристики трем этапам творческого пути Мандельштама.

2. Определите основные черты поэтики каждого из периодов, обозначив их временно́й диапазон.

3. «Кризисное время» и «кризисное пространство» в творчестве Мандельштама 30-х годов. Подтвердите эти определения анализом выбранных вами стихотворений этого периода.

4. Из «Оды» о Сталине подберите примеры «странного скрещения», двойственности портрета вождя. Объясните причины расщепления сознания художника.

Анализ стихотворения «Ласточка»

Прочитайте стихотворение «Ласточка».

Почему у стихотворения такой зачин, такое странное признание поэта: «Я слово позабыл, что я хотел сказать…» Что происходит со Словом, с русской литературой в первые послереволюционные годы»?

Утрату самоценности слова, его внутренней формы, его образных и пластических возможностей острее всех чувствуют поэты, художники. «Слово стало как скорлупа сгнившего ореха, условный меновой знак, не обеспеченный золотом», – таков был диагноз Вячеслава Иванова. «Слово опустошено в ядре своем, его оскопляют и укрощают», – отзывается С. Н. Булгаков. Язык культуры уничтожается и распыляется так же, как и личность, становится «обезьяньим», или официальным, он взят на службу, «мобилизован» государством для своих нужд.

Не случайно Мандельштам обращается к высшим силам, другу-поэту или к самому себе и своей поэтической воле: «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма». Сохранение речи, слова, языка – одна из самых острых и злободневных внутрикультурных ситуаций эпохи. Разрыв на уровне речевого, культурного сознания для Мандельштама был чрезвычайно болезненным.

Все стихотворение наполнено прозрачной, абсолютной тишиной. Нет криков, утрачен любой голос, исключен всякий звук. Поется «ночная песнь», но поется в беспамятстве. Перед нами странный, особенный пейзаж. Это пейзаж вымершего, потустороннего мира. В этом мире ласточка может вернуться только в «чертог теней», а не живых душ, где бесплотные, «прозрачные» тени – воспоминания о былой жизни, о прежней душе. И сама ласточка бросается к ногам скорбной мертвой тенью…

«Ночная песнь» означает время похороненного солнца, «сумерек свободы», время «мрачной и холодной жизни», «зачумленной зимы» и «праздничной смерти». Но и в этой «ночной», «зачумленной» жизни Мандельштам находит возможность и способ утвердить свое «блаженное, бессмысленное слово», слово Поэта.

В этом стихотворении – многоуровневое пространство.

Это – пространство мифа, или мифов (о Прокне и Филомеле, Антигоне, Эдипе, Аиде, Персефоне), мифологическое пространство, представляющее некий «чертог теней», в котором слепая ласточка играет с тенями прозрачных – с душами мертвых…

Если первое пространство поддается расшифровке и раскодированию, то второе – психологическое – чаще всего остается вне поля зрения читателя.

Психологическое пространство – это психологическая реальность, внутри которой существует поэт. Предмет изображения – лирическое «Я», автопортрет художника, оказавшегося в принудительных условиях существования, вынужденного искать защиты и уединения, чувствующего гибельное беспамятство.

Мандельштам чувствовал и понимал, что новые отношения государства и культуры будут чреваты кровавыми последствиями и казнями. На почве погибающей русской культуры стихотворение «Ласточка» звучит в 1920 году реквиемом по уходящей, утрачиваемой истине, человечности, реквиемом по русской культуре, взращенной и вскормленной духом эллинства. Мандельштам рисует время становления тоталитаризма, при котором Слово станет ущербным и неполным.

Разгадка стихотворения будет близка, если мы обратим внимание на мифологическую основу стихотворения. Странный глагол прокинется («то вдруг прокинется безумной Антигоной…») многие путают, читая как бытовое – «прикинется»… В глаголе «прокинется» – стремительность ласточкиных метаний и немых стонов. В нем откликается и аукается одно из удивительных мифологических имен – имя Прокны, сестры Филомелы, которой тиран Терей, заманив обманом к себе на корабль, отрезал язык, чтобы она замолчала навеки, а потом бросил в темницу. Филомела нашла способ рассказать о свершившемся с ней несчастье, послав вышитое полотенце сестре. И Прокна страшно отомстила Терек). Впоследствии боги превратили обеих сестер в птиц, одна из них, по легенде, стала ласточкой. Подробнее об этом мифе рассказано у Овидия в его бессмертных «Метаморфозах». Овидия, почитаемого и любимого Мандельштамом.