Чистые воды бытия - Иоланта Ариковна Сержантова Страница 9

А ветер всё искал и искал, да не сдюжил, наконец утомился и стих.

Так вот же она, странность естества — не разглядеть очевидного. Сколь ветер не тщился, а любой, играющий гамму жизни, узнал бы в том извечно одном звуке ноту «Соль» самой первой октавы, той, что напротив пюпитра с истрёпанными до конфетти по краям нотами, где записаны причудливые в своей простоте мелодии бытия.

— Соль — это вы про соль жизни? Избито, пожалуй!

— А это уж как вам будет угодно. Истина всегда изранена непониманием. Но то лишь до известной поры.

…Ночь щедро делится с округой покоем не всегда, но нынче, разделённая с одной стороны залысиной простёртого горизонта, а с другой — искусным, чёрным кружевом зимнего леса, она прислушивается к неспешной, неловкой музыке ветра, к смеху во сне лисят из норы, издали похожим на плачь… И она благосклонна ко всем, ибо дарует надежду утра с его сияющей, драгоценной улыбкой зари.

Неспроста

Солнце, обмахиваясь веером макушки сосны, как павлиньим пером, отдуваясь от собственного жара, как после бани, и дыша тяжело, будто загнанная в мыло лошадь, томно глядело себе под ноги, покуда не заметило осколки льдинок на подоконнике, похожие на битую с радости посуду тонкого стекла. Судя по всему, зима праздновала свои последние деньки, и не в силах утаить радости, сберечь её от зависти прочих, наполняла чашу талой водой одну за одной, не соблюдая осторожности и меры, ибо всё никак не могла поверить, что вот уже совсем скоро сбросит бремя обязательств, и если кому вздумается упрекнуть её в чём, то она уж будет не причём.

— Снегу, говорите, много? А это уж не моя вина! — хохотала, показывая полный рот белоснежных зубов зима. — За своё отвечу, а за чужое… — злобно скрипела она челюстями, будто сухим мороженым снегом, — Нет уж! Дудки!

И невдомёк отчего-то зиме, что редко бывает эдак, чтобы ты вовсе не был виноват в том, с чем оплошали другие. Ежели февраль насеял сквозь сито облаков снегу вдоволь или больше положенного, так не избежать весной половодья. Не сам же март баловался снегом, с чего бы ему! Не до того ж он дурён, чтобы не понимать, — не сумеет промёрзшая ещё земля впитать воду, да и солнцу не сдюжить, не прибрать досуха, покуда в силу само не вошло, и зеркало снега не позволит скоро случится тому.

Ярко февральское солнце. Глядит оно в глаза пристально, будто добивается ото всех правды, которой не понимают сами, или знать не хотят. Непросто это — думать не только о себе. Так неспроста не думается, потому как прежде других — себя жальче. Да про то, что не достанет той жалости для утешения, мало кому ведомо, а то и вовсе — никому.

И не оставит следа…

Утро сеяло предпоследнее зимнее солнце сквозь решето ветвей. Осталось его всего ничего — на пару дён: на один, который всегдашний, и случайный лишний високосный день февраля.

Нежась под потоком солнечных лучей, в десяти шагах12 от железнодорожной насыпи по березняку бродил олень. Время от времени он останавливался и обнюхав наклонённые снегом ветки, принимался закусывать. При этом он не строчил по сторонам ушами, не оборачивался разглядеть, что вокруг, но задрав голову, трогал мягкими губами, выбирая нежные розовые побеги и жевал их, прикрыв от удовольствия глаза.

Переходя по скованным настом сугробам от дерева к дереву, олень проваливался иногда до земли, отчего-то одной только правой задней ногой, но не особо обращал на это внимания, а лишь взбрыкивал несколько брезгливо и тянулся к очередной ветке, дабы не прерывать неторопливого течения занимавшей его трапезы.

Со стороны могло показаться иначе, но олень и вправду был спокоен, а прижимал уши лишь для того, чтобы в них не попадал снег. Оленя не интересовали поезда, не пугала близость человеческого жилья, хотя он знал цену и тем, и другим, ибо видел погибших сотоварищей на рельсах, в капканах, либо от выстрела. Просто на бобинах его жизни крутилась другая плёнка. Машинисты гудели громко или останавливали поезда, а люди, хорошие люди! — не позволяли произойти непоправимому.

Олень сморщил кожу чуть повыше лопатки, прямо рядом с пороховым ожогом… и продолжил смаковать свой день.

Лес вокруг порхал крыльями прошлогодней листвы, словно тщился взлететь, а сугробы гнули ветки книзу, будто приучая к повиновению. Но солнце кивало им, намекая на скорое избавление от тягот, когда, в один прекрасный день, те смогут поднять голову так высоко, как сумеют, ибо снег растает, и не останется от него никакого следа.

На сколь хватает сил…

На лаковой, скользкой от наста крышке сундука сугроба были видны многочисленные мелкие следы. Казалось, они оставлены детскими грубо плетёными лапоточками. К счастью, мало тех, которые отправят малютку гулять в одиночестве по зимнему лесу, а посему, осмотревшись безо всякой тревоги, я поглядел чуть выше собственного носа и догадался о причине. То ветка роняла щепоти снега, снимая их с себя, словно пушинки с рукавов.

Покуда солнце на пару с ветром шалило, строя из снега на дорогах запруды и пуская по ним кораблики под золотыми парусами кленовых листов, лес поспешно приготовлялся к приходу марта. Убирал дерюгу сугробов с обстановки, расставлял табуреты пней и похоже сработанные стулья с высокой спинкой коры, обтирал длинные скамьи поваленных стволов, заодно обшивая их приятным наощупь гобеленом мха.

Поляны было решено отчищать от пыльного снега не враз, но понемногу, начиная снизу, от самых стволов. Тем не терпелось пошевелить озябшими пальчиками корней, но не выходило никак, отчего деревья морщили и без того сбористые лбы, да складывали в улыбку щёки, полагая, что таким манером, в ответ на их старания, март переменит настроение, покажет себя с лучшей стороны, как можно скорее.

Звериные тропы протаивали лучше всего. Следы тех, кто имел обыкновение ходить по ним, обретали формы и очертания хрустальных сосудов, кои лопались, покрывались трещинами и распадались на блестящие ломтики от одного упоминания о весне.

Там и сям вызывающе зеленела трава… Так режет глаза вид вечернего платья, край которого выступает за подол или из-под полы больничного халата, напоминая о том, что где-то есть весёлая, яркая жизнь без слёз и боли.

Под лаковой, скользкой от наста крышкой сундука сугроба дремала земля, а с нею и жизнь: фарфоровые в этот час ящерицы, недвижимые, забывшиеся сном змеи, лягушки, ежи, личинки