Геннадий Михасенко - Пятая четверть

Геннадий Павлович Михасенко

Пятая четверть

Ребята летели над тайгой. Их самодельный вертолет плыл боком, и они не могли его выправить, потому что хвостового винта не было. Был лишь центральный, а в Кабине — штурвал скорости и ручной двигатель.

— Река, — сказал Гошка, смотревший в окно.

— Опять! — вздохнул Антон.

Он сидел на маленькой скамеечке возле двигателя и вращал его одной рукой.

— Да, уже четвертая сегодня, — заметил и Гошка. — Но эта маленькая. Раз чихнуть. Метров сто… Держи обороты… Мы уже над водой. Даю полный, — Гошка до отказа повернул штурвал, в носу вертолета стукнуло, и машина прибавила ходу.

— Давай на том берегу пообедаем, — устало сказал Антон.

— Хоп! Через полчаса обещаю уху.

Антон и второй рукой налег на рычаг. Сваренный встык из двух стержней полуметровый рычаг подозрительно выгнулся.

— Середина, — сказал Гошка. — На посадку!

— Есть! — ответил Антон.

В этот момент в редукторе что-то протрещало, и Антон почувствовал, как привычная тяжесть вращения уходит из рук. Потеряв опору, он свалился со скамеечки.

Вертолет качнулся и полетел вниз.

Мгновенно поняв, что произошла катастрофа, Гошка высадил кулаком дверцу и с криком «Прыгай!» ринулся через Антона вниз головой.

Антон же остался, как будто все его мышцы разом отключились. Он слышал, как шебуршало и похрустывало в редукторе, ощущал падение вертолета, замедленное обратным вращением винта, но не мог шевельнуться.

Вдруг поняв, что сейчас разобьется, Антон судорожно ухватился за порог и попробовал подтянуться, но сил хватило лишь на то, чтобы свесить голову.

Внизу шумно взметнулся фонтан брызг. Это Гошка врезался в воду…

Глава первая, в которой Антон заражается великой мыслью

Антон ехал с катка в старом трехвагонном трамвае, костлявом, громыхающем, с двумя лавками вдоль окон да болтающимися на ремнях ручками-стременами. Он стоял на подножке, тихонько насвистывая спиричуэл «Когда святые идут в рай» и оглядывался изредка на дремавшую за тамбурной дверью кондукторшу, которая одновременно походила и на черепаху, с головой ушедшую в свой панцирь, и на кенгуру с кожаной сумкой на животе.

Из уличных фонарей, как из диковинных душей, валил сильный и влажный снег. Казалось, что где-то тут, поблизости, есть даже большущий вентиль, который стоит лишь завернуть — и снегопад сразу прекратится. Он и начался сразу, вдруг превратив каток в новогоднюю маскарадную площадку. Какая-то девчонка в голубом костюме, скользившая перед Антоном, тормознула, удивленная, он налетел на нее и чуть не сбил. Девчонка не рассердилась и не обозвала его никак, а рассмеялась и унеслась, оставив его в радостном смущении. А надо льдом гремел и гремел джаз, выдавая «Святых», эту негритянскую духовную песню, с такими вывертами, какие, очевидно, и не снились верующим…

На повороте Антон спрыгнул, придержав коньки на груди, перебежал дорогу, свернул в переулок и опять засвистел спиричуэл, поняв, что теперь этот мотив, знакомый ему и раньше, намертво завязался в нем узлом вот с этим снегопадом и с той голубой и, наверное, славной девчонкой. Много у Антона было таких «узлов», они соединяли клочки его жизни в одно целое, и он чувствовал, что это хорошо, и радовался, когда вдруг обнаруживал новый «узелок».

Сняв шапку, он наловил в нее снежных хлопьев, нахлобучил ее обратно и замаршировал к дому с таким торжественным видом и такой белый от налипшего снега, словно он и был святым, идущим в рай. «Вот так домой и ввалюсь, как чучело!» — весело подумал Антон, но в подъезде отряхнулся и обил валенки о ступеньки, чувствуя, что его шутку недооценят — мать не обнаружит в ней ни ума, ни изобретательности. А без этого лучше не шутить.

Зинаида Павловна, высокая и худощавая, с прямыми седыми волосами, зачесанными назад, открыв дверь, сразу нее строго заторопила:

— Скорей, скорей, Антон!

— Что, мам, гости?

— Какие гости!.. Письмо от Лени.

— А-а! — обрадовался Антон. Леонид был его старшим братом. Он в прошлом году закончил строительный институт и уехал на Братскую ГЭС. Редкие письма от него были событием в семье. — Опять, наверно, тайменя поймал, да?

— Не знаю… Проходи скорей. Мы уже читаем.

Отец сидел в кресле за журнальным столиком у торшера. Сквозь плотный синий колпак свет едва пробивался наружу, поэтому в гостиной было сумрачно.

Антон хотел плюхнуться на диван, но пощупал штаны — мокрые, и сел на стул возле пианино.

— Накатался? — спросил Николай Захарович, с близоруким прищуром глядя мимо сына и оглобельками снятых очков почесывая подбородок. — С приключениями?

— Нет, но весело.

— А Леня вот пишет, как они недавно с Томой катались на лыжах в лесу и наткнулись на гулкий, как барабан, сугроб. Прыгали они по нему, прыгали, стучали, а потом Тома как крикнула: «Это же берлога!» — и обоих словно ветром выдуло из леса, Вот это истинно покатались.

— И что, правда, берлога? — насторожился Антон.

— Кто ее знает, удрали. Да и тебя возьми, едва ли бы ты стал докапываться, а?.. Ну ладно, поехали дальше. Зина, ты слушаешь?

— Да, да, Коля. Что там про «бревна нашего бунгало»…

— Сейчас.

— Везет же людям, — задумчиво проговорил Антон. — Берлоги находят, тайменей ловят…

— Да, людям везет. — Николай Захарович надел очки, подался ближе к свету. — Где тут… Ага. «Бревна нашего бунгало трещат обычно по ночам, когда тепло выветривается начисто, а тут вдруг начали трещать с вечера, и как мы ни раскочегаривали печь, пальба продолжалась. Мороз, как под напором, лез внутрь».

Антон промерз на катке, и сейчас, в тепле, напоминание о морозе дрожью прошло по плечам и спине. Он поежился и прошептал:

— Мам, чайку бы полстаканчика, а? Покрепче.

— Скоро ужин. — Зинаида Павловна стояла, прислонившись к косяку двери в прихожую и сложив руки на груди.

Антон пощупал горло, словно так, для себя, однако зная, что это подействует на мать лучше всяких слов. И в самом деле, она тут же ушла на кухню. Антон улыбнулся — уж он-то научился прошибать материнскую строгость.

— «Поняв, что в честной схватке с ним не справиться, я решил схитрить — приподнять кровать над полом, ближе к потолку, там, должно быть, теплее, — читал отец. Когда встречалось неразборчиво написанное слово, он прямо подныривал под колпак торшера. — Затащили в избу четыре высоких чурбака и подвели их под ножки кровати. Некому было смеяться, посмейтесь хоть вы. Тем более что теплее-то не стало».

— Что делается! — проговорила Зинаида Павловна, появляясь с чаем. — И думают, что это смешно.

— А разве не смешно — кровать к потолку? — заметил Антон. — Это же надо было придумать, а не тяп-ляп… Спасибо, мам. A-а, здорово! Пусть больше горячего чая пьют, чтоб не замерзнуть. А вообще-то и мне надо попробовать поднять кровать. Четыре стула — и все. У нас даже восемь стульев наберется, для двух этажей.

— М-да, — сказал Николай Захарович в задумчивости, затем обернулся к Антону. — А твои морозы, голубчик, впереди!

— А если я не инженером стану, а музыкантом?

— Ну что ж, не одни морозы, так другие, если шире смотреть. Итак, «…теплее-то не стало. Нашел я себе еще одно занятие — возить воду. С ведрами нужно ходить раз пять-шесть, а тут — одним махом. Особенно занятно тянуть кадушку в метель, да еще когда ветер в лицо. Водовозка вообще-то ездит, но мудрено ее захватить. Да и не всегда она сквозь сугробы к нам пробьется. А тут на санках да в охотку — милое дело. То, что у Перова ребятишки проделывают втроем с помощью дворника, или кто он там, я проделываю один».

— А почему ему жена не помогает? — спросил Антон.

— Видимо, в разных сменах работают, — пояснил Николай Захарович. — На стройке это обычная штука. Так… Ага. «Остальное все по-прежнему. По-прежнему играю на баяне часа по два в день, злюсь, что поздно за него взялся. Хорошо, что Антон прямо с соской во рту к клавишам потянулся. Кстати, не мыслит ли он посетить нас летом? Посмотреть Братскую ГЭС, порыбачить, покататься на мотоцикле!.. Может быть, с друзьями. Всех примем и будем рады, ей-ей!»

— Конечно, мыслю! Еще бы… Обязательно! — воскликнул Антон, вдруг удивившись, как это его самого не осенила такая великая идея раньше.

— «А может, и вы, мои лысые и седые, нагрянете? — продолжал Николай Захарович. — У нас тут — у-у! — какие воздуха! Ручаюсь, пап, что твоя лысина мигом зарастет густо и красиво, а твои, мам, прямые волосы завьются!.. Целуем. Ваши Тома и Леня. Февраль. Братск». — Николай Захарович опустил письмо на столик и снял очки.

— Все? — спросила Зинаида Павловна.

— Все.

— Едемте! — крикнул Антон, вскакивая со стула. — Едемте сразу втроем!

— И никакой приписки? — опять спросила мать.

— Никакой.

— Что они нас за нос водят? — воскликнула она, вскидывая руки. — Я уже трижды просила написать, когда им точно обещают квартиру.