Юрий Бриль - Рядом с зоопарком

Рядом с зоопарком

НЕ ТРОНЬТЕ ЛОШАДЕЙ

Глава первая

Утром мы запускали ракету. Я заметил, что утром ракеты взлетают гораздо выше, чем в другое время. Это, наверное, потому, что утром настроение хорошее, пока еще никем не испорченное. И ракета, точно чувствуя твое настроение, весело фыркает дымом, чертит в воздухе сизую полосу, превращается в точку и вспыхивает белым куполком парашютика.

Но с той ракетой вышло иначе. Три попытки запустить ее не удались. На четвертой она взорвалась. Осколок, стрельнувший, как пуля, задел петуха Марии Семеновны. К счастью, рана оказалась не смертельной. Окровавленную шею петуха мы обмотали бинтом и сдали птицу хозяйке. Но Мария Семеновна не оценила благородного поступка. «Бандиты! — кричала она. — Обидели моего Петечку, моего единственного доброго дружка». В общем, она выложила все, что думала о нас. Потом то же самое пришлось выслушать родителям Вадика Еремина.

«Хватит заниматься детством», — сказал дядя Федя Еремин. И полпачки пороха, шесть гильз шестнадцатого калибра, кусок олова, два — канифоли, заодно с ними и паяльник, бумкая по железной кишке мусоропровода, исчезли навсегда.

«Хватит заниматься детством», — повторил Генка, и мы сразу повзрослели на целый год.

Взрослые, как правило, своих странностей не замечают. Но не упускают случая прочитать мораль. Между прочим, надо еще подумать, что такое «заниматься детством» в наш век: строить модели ракет или в обычной однокомнатной квартире держать петуха, выгуливать его, как собаку, кормить из блюдца, как кошку.

А было так. Мария Семеновна купила на рынке петуха, чтобы сварить бульон. «Уж очень худой», — решила она и целую неделю обильной пищей нагоняла в него жиру. Через неделю у Марии Семеновны рука на петуха не поднялась. Обыкновенный петух стал для нее «Петечкой», «единственным добрым дружком».

Так вот, после того как взорвалась ракета, мы еще часа два гоняли по дороге консервную банку, бомбя ее камнями, но вскоре нам это надоело. Потом стояли у Генки на балконе и грызли семечки. У нас уже болели языки, но мы все равно грызли, потому что делать было ну решительно нечего! И тогда-то Генка сказал — ни с того ни с сего:

— Я вот что думаю: отсюда по балконам можно слезть на землю.

— Ну вот и слезь, — посоветовал я.

— И слезу, — сказал Генка.

Вадик, как всегда, принялся рассуждать:

— Теоретически это, конечно, возможно, но если практически… — Он плюнул вниз и подождал, пока не хлопнуло об асфальт. — Все-таки пятый этаж!

— Посмотрим, — сказал Генка и закинул ногу на перила.

— Пошутить нельзя. — Я стащил Генку с перил: вовсе не хотелось терять своего лучшего друга.

— Кончай, в самом деле! — сказал Вадик.

Генка и слушать нас не захотел. Зная, что спорить с ним бесполезно, мы взяли одеяло и пошли вниз: однажды, когда я был еще маленьким, видел в цирке, как прямо из-под купола одетый в серебристую одежду человек прыгал на полотнище, которое держали четверо силачей.

— Можно! — крикнул Вадик, и Генкино тело повисло над нами, стало медленно раскачиваться… Я закрыл глаза.

— Ты что одеяло-то опустил? Натягивай, — почему-то шепотом сказал Вадик.

Я поднял голову… Генкины руки перебирали балконные прутья, скользили по ним, цепкие пальцы застывали на бетонной плите… Его стоптанные ботинки не дотягивались до железной полоски перил с полметра. Генка вытянул носки — расстояние на самую малость уменьшилось. Долго он так, конечно, не мог висеть.

Я впился глазами в него и молил: «Ну что же ты, Генка, давай!» Генка шевелил носками — очевидно, готовил какой-то цирковой трюк…

Один ботинок соскользнул с ноги и полетел прямо в меня — я едва успел отклониться. Одеяло натянулось. Бом! Ботинок, чуть подпрыгнув, застыл. Страховка получилась что надо.

— Стойте! Сейчас же прекратите это безобразие! — Со всех ног, перепрыгивая через лужи, к нам мчалась наша классная, Анна Георгиевна. Она была в шлепанцах на босу ногу, в передничке, в руках — поварешка. Видно, суп разливала, да увидела нас в окно: ее дом стоит напротив.

На крик Анны Георгиевны сбежался весь двор. Ой, что тут началось: кричат, бегают, разные советы подают!

— Ну и Генка! Ну и обезьяна! — одобрительно гудел дядя Сережа, поглаживая стриженую бороду.

— Убьется, негодяй! Убьется, разбойник! — бурчал управдом Андрей Силыч.

Когда Генка был уже на втором этаже, балконная дверь распахнулась и какой-то старик в белом, как у моряков, кителе схватил его за рукав.

— Я тебе покажу, я тебе покажу, бездельник, как по чужим балконам лазить!

Но Генка легко вырвался из его рук. Не успел никто и ахнуть, как он перемахнул через оградку балкона и мягко приземлился — совсем рядом с Анной Георгиевной.

— Ты что, ты это зачем? — накинулась она на него.

Он взял у меня башмак, надел его.

— Хотел узнать, разобьюсь или нет.

За Генкино любопытство нам крепко досталось от родителей. Если рассказывать, кому и как, получится скучная история. Поэтому расскажу лучше, как закончился день. Что ни говори, первый день каникул!

Наши дома стоят почти на самой окраине города. Надо пройти мимо кучи строительного хлама с торчащими в разные стороны бетонными балками и обломками панельных плит, мимо барака, мимо домишек-развалюх — и улица кончится. Дальше учебный аэродром. Его лучше обойти: ругаются, если увидят. Потом пересечь поле, там мы в прошлом году картошку сажали, — и окажешься у карьера. Нам повезло с карьером. Когда-то здесь добывали щебенку, а потом яму залило водой. Образовалось целое озеро. Многие здесь не купаются: говорят, грязно. Зря говорят. Не Байкал, конечно, но все-таки вода прозрачная, если никто не взмутит, на дне можно увидеть покрышку от трактора «Беларусь» и несколько бутылок-утопленниц. И самое главное, вода теплая, теплее нигде не найдешь.

Искупнулись, значит, и сидим, радуемся: каникулы! Наконец-то можно вздохнуть свободно. Хотим мы так вздохнуть — не особенно получается, потому что мешает, застряла в горле обида на школу. Мне, откровенно говоря, надоело быть троечником, даже твердым. Мог бы, конечно, хоть по литературе иметь четверку. Вадик немного не дотянул до отличника. Генка по поведению чуть было тройку не схлопотал, а это, говорит наша классная, может иметь очень дурные последствия.

Сидим. Смотрим — вдруг зашевелились кусты ивы. Они были еще почти прозрачными — легкие зеленоватые облачка на каждом, вот и все. Лошадь появилась неожиданно: не сломалась ни одна веточка, не треснул ни один сучок — просто выплыло еще одно облачко, только рыжее.

— Лошадь?! — удивился я.

— Ясно, не корова, — Вадик вроде не очень удивлялся.

Лошадь опустила голову, вытянула шею. Бархатистая шерсть лоснилась, глаза полуприкрыты. Словно здороваясь с нами, она опустила голову еще ниже. Черные блестящие ноздри дрогнули. Она втянула губами пучок жидких, только что пробившихся из земли травинок. Лошадь нисколько нас не боялась, потому что думала, наверное, только об этих травинках и ни о чем больше.

Передние ноги у нее были спутаны веревкой. Передвигаясь, она напряженно взбрыкивала ими. Генка сказал:

— Вот же гады, животных мучают! — и развязал веревку.

Лошадь помотала головой, и нам было непонятно, радовалась она освобождению или хотела сказать, что ей все равно.

Генка нарвал немного травы и подставил под мокрые лошадиные губы. Травинки исчезли с его ладони, а ладонь стала мокрой.

Генка у нас такой: никогда не знаешь, что вытворит в следующую минуту. Положил руку на высокую лошадиную шею и — можно было подумать, что сто раз это делал, — взлетел на лошадь. Она привстала на задние ноги, ржанула и сначала как бы нехотя, потом все быстрее и быстрее побежала по полю. Генка вцепился в черную длиннющую гриву, его подбрасывало, как в кузове грузовика, когда едешь по ухабистой дороге. Медленно, но верно он сползал с лошади. Через минуту-другую Генка должен был разжать пальцы и спикировать на землю. Мы бежали вслед за ним и кричали: «Держись!» Не проехав и ста метров, он мешком свалился на кучу прошлогодней картофельной ботвы. Конечно, об нее больно не ушибешься. Однако Генка сидел не шевелясь, в глазах у него стояли слезы.

— Что, больно, да? — спросил Вадик.

— Не-е, — протянул он. И вдруг вскочил и заорал: — Здорово! Братцы! Это черт знает что!

Генка сошел с ума. Генка хохотал во все горло. Плясал, набрасывался на нас с тумаками. Сначала мы стояли открыв рты, потом его сумасшествие передалось и нам. Орали, бросали вверх прошлогоднюю картофельную ботву и землю. А потом, обнявшись, запели:

Эх, тачанка-ростовчанка!Наша гордость и краса!Конармейская тачанка —Все четыре колеса!

Пока шли до дома, спели «Тачанку» пять или шесть раз, здорово спели, громко — песня что надо. Мы ее в четвертом классе разучивали.