Федор Боровский - Рыжий Страница 10

Но Дзагли! Откуда было ему все это знать? И откуда нам было знать, что у него свои понятия об опасности и о долге? Не водолаз и не какой-нибудь особый пловец, вполне сухопутная собака, веселый, дружелюбный и храбрый крысолов. Но когда мы в первый раз на его глазах поползли с Витькой по камням, он вдруг залился таким возбужденным, громким лаем, что нам стало смешно.

— Смотри, — сказал я Витьке. — Если бы он был большой, тебе бы сейчас досталось. Или если бы он был твоим отцом. Ого!

Дзагли подпрыгивал на берегу и лаял на нас, как на врагов, требовательно и яростно. Мы посмеялись и поползли дальше. И тогда, не долго думая, он кинулся за нами в воду. Там было по колено. Но это нам. А ему — по уши. Вода свирепо пенилась на камнях, камни были скользки, как намыленные, его подхватило и понесло. В тот самый момент, когда он прыгал, я оглянулся. Может, оттого, что он замолчал, а может, по другой какой причине. Увидев его в воде, я заорал и вскочил на ноги, но стоять там было нельзя. Я поскользнулся и грохнулся во весь рост. Вода потащила меня, колотя о камни, но я извернулся, вскочил на четвереньки и побежал за Дзагли, не разбирая дороги и не замечая разбитых коленей. Дзагли отчаянно греб навстречу. Его захлестывало пеной, но он выныривал и опять греб и тянул к нам длинную свою лохматую морду. Его обязательно надо было поймать здесь, иначе затянет в водоворот — и погиб наш пес. В мутной воде мы не сможем его быстро выловить.

— К берегу! — орал я, словно он мог меня услышать и понять. — К берегу!

Витька тоже орал сзади что-то неразборчивое, иногда я поскальзывался, и тогда вода швыряла меня грудью о камни с такой силой, что в глазах темнело. Но времени не было замечать боль и опасность.

— К берегу! К берегу!..

Все-таки мы его догнали. На берегу он отряхнулся, повернулся к нам и залаял. Ей же богу, он ругался, как человек, он был, по-моему, вполне уверен, что это он нас из воды вытащил, а не мы его. Две педели ходили мы потом с перевязанными руками и ногами, все ободранные, в синяках и царапинах. На груди у меня чернел синячище от плеча до плеча, так что дышать было невозможно. Но зато мы знали теперь — на Дзагли можно положиться. Только поручали брату держать его, когда лезли на порог. Впрочем, со временем он привык и больше никогда не кидался нас спасать. Зато, когда однажды какой-то парень решил собрать нашу одежонку, оставленную на берегу, ему пришлось иметь дело с Дзагли лицом к лицу. Не обращая внимания на пинки и ловко уворачиваясь от камней, он в клочья изодрал ему штаны и ноги и не позволял уйти, пока мы не подоспели на помощь. Взрослый парень, лет пятнадцати, плакал от обиды, гнева и боли, а Дзагли пришлось взять на руки, чтобы унять.

— Я его убью, — пригрозил тот.

— А попробуй, — только и ответил Витька — когда нужно, он умел быть кратким.

Нас было шестеро плечом к плечу, Дзагли бесновался у Пуделя на руках, и воришка понял, что пробовать не стоит.

Да, Дзагли был помощник и друг, но только в открытом, честном деле. Когда мы шли на базар, он гордо шествовал перед нами, помахивая обрубком хвоста. Он не боялся ни собак, ни людей, ни машин. Только в чужом саду как раз и нужно было, чтобы боялся. Ну не боялся, так хотя бы остерегался. Но он этого не умел. Иной раз даже казалось, что он начисто лишен естественного чувства страха. Во всяком случае, мы так и не узнали никогда, чего же он боится.

Зато Рыжий был осторожен и мудр, как змий. Он тоже ничего не боялся, но кошачья сдержанность не позволяла ему показывать свое бесстрашие. Лишь в крайних случаях оно выплескивалось вдруг наружу, да еще с такой силой, что мы только диву давались. Правда, в отличие от Дзагли, он бывал отчаянно храбр лишь при самообороне или мести. Но это уж такой характер. Он никогда ничего не затевал сам, он только соблюдал привычный порядок, соблюдал со строгостью педанта. Любое покушение на этот порядок он воспринимал с раздражением, даже с яростью. Его иногда можно было встретить за пределами двора: где-нибудь на крыше, на заборе или на дереве. Он сидел там и невозмутимо дремал, не обращая внимания на людей и животных. Даже на тех, которые могли стать его добычей, — воробьев, например. То ли сыт, то ли воробьи слишком далеко. А вот попробуй тронь его, тогда узнаешь, несмотря на самый обыкновенный вид — кот да и кот, только очень большой. Я уж не говорю про случай с Бродягой или про нападение на Витьку. Но его дважды пытались украсть, в точности, как предсказывал дед Ларион…

Вначале пришел какой-то усатый дядька и попросил Рыжего на несколько дней. Он был невысокого роста, но широкоплечий — такой кряжистый большерукий человек. Я объяснил ему, что без согласия Рыжего отдать его не могу, что Рыжий у нас такой же равноправный член общества, как и мы с братом, и что сам он никуда не пойдет, и потому все эти разговоры бесполезны.

Дядька скривился, словно хины проглотил, и пожал плечами:

— Если жадный, так и скажи.

— Ничего я не жадный! — взвился я, на всякий случай отскочив подальше. — Сам жадный! Своего кота кормить жмешься, за моим пришел!

Он был взрослый человек, а я пацан, но уж очень он меня разозлил. Это я-то жадный! Потому что Рыжего ему не дал! Да он бы брата еще у меня попросил, а потом заявил, что я жадный.

Он со мной спорить не стал, повернулся и ушел, но на следующий день под вечер мы вдруг услышали душераздирающий крик в переулке за забором. Мы играли в футбол, и на этот раз Ленькина команда дула со свистом, как ей и полагалось. Тут и раздался вопль, и у меня все внутри оборвалось, потому что — не знаю уж и как, я узнал Рыжего. Рыжий вообще редко подавал голос, а в этом вопле и кошачьего-то ничего не было. Так мог кричать человек — гневно и отчаянно, человек в большой беде, на которого напали и ломают руки и убивают.

Мы замерли все вдруг, и, наверное, я побледнел, потому что ребята смотрели на меня удивленно.

— Рыжий… — вырвалось у меня.

— Откуда знаешь? — вскинулся Пудель, но я уже не слышал, я летел к забору, не чуя под собой земли.

И не обманулся — это был действительно Рыжий. Еще сидя верхом на заборе, не успев перекинуть через него вторую ногу, я уже увидел, как мой кот насмерть бьется с тем самым усатым дядькой метрах в двадцати от меня вверх по переулку. Дядька держал Рыжего поперек живота, а Рыжий извивался, размахивал лапами и орал дурным голосом. Вздыбленная его шерсть горела на солнце, и казалось, что дядька держит в руках язык пламени, перекидывает его с руки на руку и отворачивает лицо, чтобы ему не опалило усы. Ну настоящий фокусник, только почему это он решил свои фокусы с Рыжим показывать? Не задумываясь, я соскочил с забора, подобрал камень и запустил что было силы. Дальше все произошло очень быстро и само собой. Камень попал дядьке в плечо, тот охнул и повернул ко мне голову. Должно быть, в этот момент он ослабил хватку, потому что Рыжий выпрыгнул у него из рук, полоснул дядьку лапой по щеке и шее, пал на землю и молнией сверкнул через дорогу на ближайшее дерево. Дядька заревел, как бык, и бросился ко мне. Подхватив с земли еще пару камней, я не хуже Рыжего взлетел на забор и, почти не глядя, запустил их один за другим. Одним, правда, в спешке промазал, но второй попал дядьке прямо в середину груди, туда, где распахнутый ворот открывал волосатое тело. Не очень сильно — времени не было сильно кинуть, — но чувствительно, потому что дядька приостановился на миг, схватился за грудь и в следующее мгновенье уже был под забором.

Ребята, которые только и успели залезть на забор, должны были бежать вместе со мною.

— Атас! — крикнул Пудель. Мы, как вспугнутые воробьи, разлетелись в разные стороны и уже через минуту сидели с Витькой у себя на террасе — запыхавшиеся, потные, возбужденные — и весело переглядывались.

Во дворе царили мир и покой. Младшая из сестер Датунашвили, тетя Натела, стирала возле своей пристройки; посреди двора в траве возились и попискивали близнецы Корниловы — в матросках, чистенькие и белоголовые, в папу, — а их мать сидела неподалеку от нас на террасе, поглядывала на них и шила; дремал в споем углу дед Ларион; шуршал в лопухах Дзагли — была его очередь ловить крысу, потому что Рыжий минувшей ночью одну притащил к крыльцу. Мир и покой, и тихий вечер, и тень от пакгауза лежит в полгоры, и лопухи потемнели в этой тени и притихли совсем по-ночному, словно уснули.

— Ничего ты ему дал, — сказал Витька.

— А то как? Он будет Рыжего хватать, а я — смотреть?

— Жалко, я не успел.

— А ничего. Ему и так хватит.

Но, видимо, не хватило. Мы даже и отдышаться не успели, минут пять всего прошло, как вдруг Дзагли выскочил из лопухов и уставился за угол дома, на тропу. Оттуда почти сразу же вышел тот самый дядька и решительно направился в нашу сторону. Он нас сразу увидел и узнал, но мы-то его еще раньше, нам Дзагли помог. Без раздумий брызнули мы по домам, и секунды не прошло, а Витька уже торчал на площадке своего мезонина, ну а мне и бежать никуда не нужно было. Я лишь открыл дверь нашей квартиры и встал на пороге, одной ногой уже дома. Увидев это, усатый в нерешительности остановился. Он колебался, но было видно, что просто так он не уйдет.